Отвлекаясь от абстракции, я слушаю, касаюсь, нюхаю, смотрю или пробую на вкус… Нет никакой возможности заранее точно предугадать качество предстоящего ощущения. Если я попытаюсь предощутить голос поющей птицы, то получу лишь информацию, основанную на воспоминаниях. Эта информация не будет живой, яркой и новой. Звук, который я услышу на самом деле, — звук того, что есть, — не будет в точности похож на мое абстрактное представление о нем.

Вот услышав первую ноту птичьей трели, я пытаюсь воспринять ее и обозначить ярлыком, чтобы контролировать это переживание. Но если я откажусь от этого контроля, останется только слушатель и звук. Если же теперь отбросить и слушателя, будет только звук. Меня больше нет: осталась лишь обнаженная живая энергия того, что есть. Ничего не нужно, все совершенно.

В алхимическом процессе такого вневременного присутствия и рождается свобода.

Жизнь манит меня. Зовет шепотом, потом в полный голос и, наконец, кричит изо всех сил. Нередко именно крик жизненного кризиса или болезни заставляет меня в очередной раз открыть, кто я есть на самом деле. Ибо абстрагироваться от страдания очень трудно.

Пока я не знаю, кто я есть на самом деле, моей жизнью в значительной мере управляют мои страхи.

Возможно, именно страх порождает веру в начало и конец.

Именно страх потерять себя питает и поддерживает мое стремление выжить и продолжать существование, и больше всего я хочу и боюсь исчезновения моего «я».

Из страха перед слабостью я стараюсь обрести контроль над ситуацией; из страха перед близостью держусь отстраненно; из страха перед подчинением пытаюсь доминировать; из страха перед заурядностью ищу оригинальности.

Причины для страха неисчерпаемы, ибо, преодолев один страх, я заменяю его другим.

В присутствии осознания страх отчетливо воспринимается как абстракция: тревога о будущем, порожденная тем или иным отпечатком в памяти. Если отбросить ту историю, которая стала источником страха, остается только сырое и живое физическое ощущение. Теперь оно перестает руководить мной и занимает в мире подобающее место. То же самое касается физической и душевной боли. Стоит перестать присваивать это переживание себе, и я освобождаюсь от его бремени, воспринимая его просто, как оно есть.

Если не обозначать страдание как нечто «плохое» и «мое», можно воспринимать его просто как определенную форму энергии, и тогда оно обретает свой собственный вкус, который может глубоко погрузить меня в присутствие.

Природа страдания состоит в том, что оно призвано служить ярким напоминанием о существовании другой возможности. Однако стремясь к наслаждению и избегая страдания, я раскалываю надвое самый фундамент этой возможности.

Чувство вины можно испытывать только тогда, когда судишь о себе исходя из системы верований, привитой в процессе обучения или созданной самостоятельно. Любые самостоятельно выстроенные верования точно так же могут быть порождены лишь прошлым опытом жизни в мире времени. И все эти концепции так или иначе связаны с представлением о движении к какой-то цели, о некоем пути к очищению.