Добрую весть Хубилай получил много раньше, чем его тумены, но людям не передал: пусть удивятся и обрадуются телегам, груженным оружием из Каракорума. На закате третьего дня телеги въехали в скромный лагерь Хубилая под радостные вопли его людей. Они влезли на телеги и сбрасывали товарищам пики и полные колчаны стрел, громко радуясь, что город по ошибке сделал им столь щедрый подарок. Благоразумные возницы не протестовали, и их не тронули – сперва отогнали от телег, потом отослали обратно в город. До Каракорума оставалось лишь сорок миль, и Хубилай знал, что к следующему полудню до него доберется. Он жалел, что вместе с копьями и стрелами не попросил архи, но радовался счастливым лицам воинов, довольных тем, что командиры добыли хитростью.

Той ночью Хубилай засыпал куда спокойнее, едва примяв кочку, которая впилась в бок. При виде Каракорума его люди воспрянут духом. Хан не сомневался: они забудут усталость, набросятся на врага и отлично себя проявят. Тем не менее он очень за них переживал.

Десять воинов против двенадцати – соотношение невыгодное. Два дополнительных тумена в арсенале у Арик-бокэ меняли картину принципиальным образом. Двадцать тысяч человек засыплют его бойцов стрелами или устроят в разгар битвы неожиданную атаку. Если бы сражались с сунцами, Хубилай рассмеялся бы, а грядущее сражение с родичами вселяло отчаяние. Он сделал все, что мог, и снова подумал о последнем ударе, который должен нанести, когда приблизится к Каракоруму. Где-то за холмами к городу приближается Баяр. У него три тумена, их наверняка хватит, чтобы изменить ход битвы.

Хубилай еще размышлял, когда сон унес его, словно черная волна. А буквально в следующий миг Чинким тряс его за плечо и совал в руку холодное мясо и черствый хлеб. Еще не рассвело, а дозорные уже трубили сигнал, означающий, что тумены Арик-бокэ снимаются с места.

Хубилай сел, подавив зевок, и понял, что настал последний день. Что бы ни случилось, все закончится прежде, чем солнце сядет за горы. После долгого пути странно чувствовать, что конец близок.

Сонливость исчезла. Хубилай встал, откусил кусок и скривился, задев шатающийся зуб. «В Каракоруме есть зубодеры», – вспомнил он и поморщился. Мочевой пузырь был полон – хан, сунув хлеб в рот, подвернул дэли, помочился на землю и крякнул от удовольствия.

– Береги себя сегодня, – велел он Чинкиму.

Тот лишь ухмыльнулся. За дни боев и скачек сын похудел и загорел: таким смуглым Хубилай его не помнил. Он жевал толстый ломоть черствого хлеба, твердого, как камень, и, пожалуй, столь же неаппетитного. Густой бараний жир во рту превратился в зернистую массу, Хубилай чуть не подавился и с удовольствием глотнул воды из бурдюка, который протянул ему Чинким.

– Я серьезно. Если битва сложится не в нашу пользу, обо мне не думай. Садись на коня и уезжай. Лучше, если ты сбежишь и выживешь, чем если останешься и погибнешь. Это ясно?

Чинким скорчил выразительную гримасу, но кивнул.

Дозорные снова подали сигнал, и обитатели лагеря засуетились – вскочили на коней, в последний раз проверили оружие. Тумены Арик-бокэ уже снялись с места.