Тут я попросила слово, спросив: «Маша, а я тебе заплатила половину денег за перепечатку?»
«Да», — ответила Маша. А я уж не стала уточнять, как она плакалась мне в подъезде дома на Кутузовском, где мы были вместе с Тарковскими в гостях у Жени, директора мебельного магазина, сколько денег ей должны Тарковские, и как даже за перепечатку Андрей своей половины ей не заплатил.
«А вы слышали, как Тарковский диктовал Сурковой вопросы», — спросил судья. Тут Маша усмехнулась и отвечала: «Ну, вы не знали Тарковского. Он никогда ничего не спрашивал, а говорил только в утвердительной форме».
Выступления, на самом деле, были длинными. Но все, что говорилось, было до нелепости смехотворно. Только для меня это был грустный смех. После двух выступлений был объявлен перерыв, и мы с Машей Зоркой слышали, выходя из комнаты заседаний, как Лариса чехвостила Машу Чугунова, а та что-то бубнила в ответ, оправдываясь.
Ко второй половине заседания «обвиняемые» дамы пришли, несколько поддав, — так что лица их расплылись поболее.
Бертончини сначала рассказывала о том, что «Запечатленное время» от «А» до «Я» написано собственноручно Тарковским, а «Книгу сопоставлений», как и меня, она вообще никогда в глаза не видела, подписав контракт именно на эту книгу с Тарковским. А еще, как большой стилист, она заверяла судей, что «тяжеловесный, советский стиль Сурковой приходил в противоречие с блестящей стилистикой господина Тарковского». Правда, оставалось неясным, откуда ей знаком мой стиль, если она обо мне и о «Книге сопоставлений» знать ничего не знала и ведать не ведала. Чудеса в решете.
Здесь судьи объявили, что показаний свидетелей им достаточно, но адвокат стал более, чем настойчиво просить предоставить слово Ларисе Тарковской. Судья попытался сопротивляться, полагая, что у нее не может быть заявлений по существу. Но настояли, и Лариса Павловна заняла место за свидетельским столом, оказавшись в профиль, в двух метрах от меня…
К моему великому сожалению, последнее из последних свиданий с Ларисой Павловной было уже без боли и грусти — оно было подобно абсурду, о котором оставалось только сожалеть. Правая рука Ларисы, усевшейся за стол показаний, нервно шарила по его поверхности в поисках Библии, чтобы, очевидно, поклясться говорить, как в кино, «правду, одну правду и только правду». Она еще не поняла, что гражданское дело не требует Библии. Затем она начала говорить оставшееся за ней последнее слово «правды».
Мой муж, гениальный режиссер Андрей Тарковский.
Это великий художник. Это величайший художник. Это самый великий и гениальный художник…
Тут Ларису попытались прервать несколько раз, но она снова продолжала множить эпитеты. Ее остановили уже совсем строго, сказав: «Вы можете продолжать только, если у вас есть что-то сказать по существу дела.»
Тогда Лариса, повторив еще раз о «величайшем из великих Тарковском», обернулась ко мне, злобно прошипев: «вот поэтому эта сволочь и не хочет от него отцепиться». К сожалению, немка-переводчица, сидевшая от нее по другую сторону опять не расслышала это важное соображение, а Лариса продолжала: