Последние слова потонули во всеобщем гуле неодобрения, хотя кто-то и поддержал идею. Но Голдберг предвидел подобную реакцию и улыбнулся, терпеливо ожидая, когда шум стихнет. Затем продолжил:

— Да, мы не должны делать никаких различий. Это первая причина. Вторая — гораздо прозаичнее; насколько я понимаю, как бы ни назывался наш журнал, львиную долю материалов писать буду я. Так вот, писать я буду на английском, а у вас нет денег, чтобы платить переводчику. К тому же писать на английском — единственный способ лучше выучить язык…

— Но вы и так очень хорошо говорите, — раздался робкий голос.

— Да, мой английский безупречен, — радостно согласился Голдберг. — Но в данном случае я пекусь о языке наших английских читателей.

Раздался смех.

— А третья причина? — спросил кто-то.

— О, третья причина — самая убедительная. Настолько убедительная, что, услышав ее, у вас отпадут всякие сомнения в моей правоте. Именно она окончательно убедила меня самого. Но, к сожалению, я ее забыл.

Улыбки, снова смех; Голдберг в точности знал, как завоевать аудиторию, теперь она была на его стороне. Споры продолжались, но он был уверен, что одержал верх.

— Я склоняюсь к мысли, — сказал человек в мятой кепке, — что предложение товарища Голдберга следует принять. Хотя оно мне и не очень по душе, ведь теперь придется выводить текст по буквам.

— Но мы еще его не обсудили! — раздался чей-то голос. — Если он хочет выбросить все наши традиции на помойку и превратить нас в англичан, мне думается, надо хорошенько обсудить эту перспективу. Начать с того…

И когда социал-демократы углубились в дальнейшие дебаты, которые и так было понятно чем закончатся, Голдберг зажег спичку, снова раскурил сигару, макнул перо в чернила и стал дописывать предложение с того места, где остановился.

В комнате было так людно и шумно, что никто не заметил, как отворилась дверь и на пороге возникла худощавая фигура. Это был рыжебородый молодой человек с корабля; с рюкзаком в руках, он осматривался вокруг, пытаясь разглядеть что-либо сквозь завесу табачного дыма. Он что-то спросил у стоящего рядом человека, посмотрел в указанном им направлении и начал пробираться к столу, за которым сидел Голдберг. Тот, будучи погруженным в работу, не заметил юношу.

Наконец молодой человек прокашлялся и спросил:

— Товарищ Голдберг?

— Да, — ответил он, не поднимая головы.

— Меня зовут Якоб Либерман. Я только сегодня приехал в Лондон. Я…

— Либерман! Старина, рад знакомству! Та статья в «Арбайтер Фройнд»… Это просто восхитительно! Давай присаживайся.

Он потряс руку молодого человека и придвинул ему стул. Либерман сел, стараясь скрыть переполнявшие его эмоции. Его читал и похвалил сам Дэниел Голдберг! Но теперь Голдберг пристально смотрел на него и даже сигару отложил в сторону.

— Ты неважно выглядишь, — сказал он тихо. — Что, чахотка?

Якоб кивнул. Он держался уже из последних сил.

— Ладно, давай выберемся из этого прокуренного подвала. Они будут спорить еще до полуночи, — сказал Голдберг. — Пойдем, у меня комната наверху. Давай рюкзак.

Он собрал исписанные листки, повесил на плечо рюкзак, зажал в зубах перо, закрыл чернильницу и начал протискиваться к выходу. За ним, еле волоча ноги от усталости, плелся Либерман.