— Как разговариваешь с центурионом, Тит?! Давно учил тебя?

— Я ничего, — поник Тит. — Я уважаю центурионов. Но он и в самом деле опоздал…

Солдаты снова засмеялись, в этот раз над провинившимся товарищем. Через мгновение они вернулись к игре и вину. Теренций подошел ко мне.

— Тит хороший солдат, но непочтительный, — сказал виноватым тоном. — Поставлю его в ночную стражу, чтоб знал!

Я жестом дал знать, что не обиделся и повернулся к крестам. Теренцию было скучно и хотелось поговорить, но у меня такого желания не было. Не знаю почему, но мне трудно было поднять глаза на Иешуа, висевшего посередине, и я стал разглядывать разбойников. Они много дней провели в тюрьме, их тела были грязны и казались еще более мерзкими от облепивших их мух. Мух было много, они густо покрывали лица разбойников, их руки и ноги в местах, где гвозди пробили их. Мухи сосали кровь. Время от времени разбойники мотали головами, прогоняя больно кусавших насекомых, мухи неохотно взлетали, чтобы тут же устроиться на прежнем месте. Похоже, что разбойники делали это бессознательно: глаза их были закрыты. Наконец я решился взглянуть на Иешуа. Его тело было белым и чистым. Удивительно, но мухи не докучали ему. Я отчетливо видел кровавые потеки в местах, где гвозди вонзились в кисти и ступни, но мухи почему-то не хотели пить эту кровь. Глаза Иешуа были закрыты, но я понял, что он в сознании — просто страдает молча. Над головой его была прибита доска с крупной надписью «Царь иудейский».

— Важные иудеи были очень недовольны, — сказал Теренций, заметив, что я разглядываю доску. — Кричали: «Как может царь иудейский висеть на кресте! Этот только называл себя царем!» — центурион засмеялся. — Какая нам разница? Велят — и царя повесим!

Я понял, что Пилат тонко отомстил иудеям, заставившим его казнить невинного. Поскольку я продолжал молчать, Теренций обиженно отошел. Я разглядывал Иешуа. Даже на кресте, избитый и оплеванный, он был красив. Такими, наверное, и видят люди детей бога. Какая мать его родила? Греческие боги заводили детей от жен или дочерей царей. Козма ничего не говорил о матери Иешуа, и я подумал, что она, скорее всего, обычная иудейка. Будь мать царского рода, с сыном так не обошлись бы. Интересно, есть ли у нее еще дети, или Иешуа — единственный? Отставил ли сам Иешуа потомство? На вид богохульнику было лет тридцать, иудеи женятся рано… Я забивал себе голову досужими вопросами, потому что боялся, что Иешуа посмотрит на меня, как во дворе претории. Но как ни пытался я избежать неприятного, это случилось. Иешуа внезапно открыл глаза, и мы встретились взглядами.

В этот раз в его взоре не было жалости. Только боль, страдание и повеление. Я хотел отвернуться, но не смог. Человек, висевший передо мной на кресте, и чей разум туманился от невыносимой боли, не просил жалости и участия. Он повелевал! Так, что ослушаться невозможно…

Я пришел к месту казни с непонятным чувством тревоги и движимый любопытством. Теперь их не было. Я стоял перед крестом, хотя Иешуа давно закрыл глаза, стоял, когда небо внезапно потемнело, и свободные от службы легионеры, боясь вымокнуть, засобирались в преторию, стоял, когда разразилась гроза и хлынул ливень… Я слышал, как пробили четвертую стражу, затем пятую… Теренций несколько раз подходил ко мне, осторожно заглядывая сбоку, и сразу отходил. Толпа родственников и друзей казнимых тоже поредела, но я продолжал стоять. В шестом часу Иешуа внезапно открыл глаза.