…И вот пиршество в полном разгаре. По стенам горели жировики. Казаки привычно сидели по-татарски прямо на коврах, рядом валялись отстегнутые, мешавшие им сабли. Вино лилось рекой, красивые служанки ходили меж пирующих, подливали им из длинногорлых кувшинов. Пьяненькие казаки начали пощипывать служанок, то и дело слышался женский визг и хохот.

Слуги оттаскивают захмелевших татар.

— Если атаман позволит, я каждому дам по наложнице, — сказал карача, сидящий рядом с Кольцом.

— Не-е, мы не баловаться прибыли.

— Дык что же не погреться об бабу, атаман?

— Цыть, — оборвал казака Иван.

К караче наклонился подошедший слуга-татарин:

— Этих шайтанов, видимо, невозможно споить, наши воины заждались.

Карача собственноручно налил Кольцу и встал:

— Я хочу говорить. Татарам встать, а гости пусть сидят.

Отстегнутая сабля Кольца тоже лежала на ковре.

Когда татары поднялись, карача воскликнул:

— За главного атамана Ермака-а!

Тотчас распахнулась дверь, в проеме с обнаженной саблей возник Заворихин, заорал:

— Попались, голубчики-и!

Кольцо мгновенно отрезвел, уклонился от обрушенного сзади на него удара, схватил саблю, вскочил. Карачи возле него уже не было — загороженный телохранителями, он уже ступал за порог потайной двери.

Мимо Заворихина с диким визгом бежали татары, топтали подносы с яствами, яростно рубили пьяных казаков.

Кольцо и несколько казаков, встав в круг, отбивались.

— Давай к выходу, атаман! Может, прорвемся…

— Не-ет! Пока этого гада не приколю, никуда я отсель не пойду! — хрипит Кольцо, прорываясь к стоявшему за татарами Заворихину. — Куда? Предатель!

Кольцу удалось свалить закрывавших Заворихина татар. Заворихин взмахнул было саблей, но Кольцо ловко вышиб ее, сквозь лязг сабель за спиной прокричал:

— Твори молитву, гад!

— Пощади! Христом Богом молю…

— Бога вспомнил, гадюка! — и яростно взмахнул саблей. Заворихин опрокинулся кверху лицом, дернулся, затих.

А у всех дверей уже стояли татары с луками. Когда Кольцо и еще с полдюжины уцелевших товарищей уложили последних рубившихся с ними татар, в казаков полетели стрелы. Первая же пробила горло Ивану Кольцу, он, постояв, рухнул. Попадали и остальные, прошитые стрелами.

— Атама-ан! — вскричал Черкас Александров, вбегая в бывший ханский покой. В руках у него был заснеженный мешок, в котором угадывалось что-то тяжкое и круглое.

Из смежной комнаты вышел Ермак.

— Чего орешь?

— Михайлов Яков в подсмотр пошел Кольцо проведывать…

— Ну?

— Застрелили его.

— Что?

— И еще. Вот… Ночью татары через частокол перекинули.

Черкас уронил мешок на пол, прислонился к стене и зарыдал.

Ермак опустился на колено, открыл мешок. На него глядят остекленевшие глаза Ивана Кольцо.

Застонал Ермак словно последним стоном. Через силу поднялся и, шатаясь как пьяный, шагнул к окну, распахнул его, оперся рукой об оконный косяк, долго смотрел на заснеженный пустынный двор.

— Не уберег я тебя, Колечушко! Как ответ перед Аленой держать буду?

Снег до боли резал глаза, выжимая из них слезы. Белый иней оседал на бороде и волосах. Рядом, по-детски всхлипывая, стоял Черкас Александров.