– Элиав, мы полагаемся на тебя, что ты сможешь сохранить народ Израиля в его преданности Богу.

Он попросил молодого министра пройти домой вместе с ним, но Элиав сказал: «Не могу, у меня еще есть дела», и наверно, старик догадался, в чем они заключаются, потому что сказал:

– Свое главное дело в Цфате ты уже сделал. Ты убедился, что и мы, религиозные люди, готовы драться за свой народ. Но ты не можешь изменить ни одной строчки в законе. – Затем, словно поняв, что жить ему осталось не так уж много, он привстал на цыпочки и расцеловал Элиава в обе щеки. – Мертвые мертвы, – шепнул он, – но они полагаются на нас, что мы исполним их надежды. – И он последовал за остальными по узким горбатым улочкам Цфата.

Элиав остался один в том городе, за который когда-то дрался, и, переходя с одной улочки на другую, он извилистым путем стал спускаться к подножию Английской лестницы, чтобы совершить паломничество, которое в недавние годы так сказалось на его жизни. Впереди лежал двадцать один пролет, которые ему предстояло преодолеть, и он задумчиво начал восхождение.

Первый, второй, третий: слева стоял уцелевший еврейский дом, усеянный дырами от пуль, который после войны так и не отремонтировали; здесь Веред Евницкая помогала отбить три атаки арабов – в противном случае, захвати они дом, пришлось бы оставить весь квартал; она была такой юной и такой отважной.

Четыре, пять, шесть, семь, восемь: справа он увидел арабскую мечеть, которая была точно такой, которой предстала перед ним в то утро победы, а слева от лестницы все так же противостояло ей крепкое здание синагоги ребе Йом Това Гаддиеля.

Девять, десять: он с болью остановился, потому что именно здесь Илана отбросила первую попытку арабов перебраться через лестницу. Теперь тут играли дети, и он подумал, хватит ли у них, когда они вырастут, смелости сделать то, что сделала Илана, эта чудесная девушка. Она была так несгибаема в своей преданности, что другой такой больше не найти.

Одиннадцать, двенадцать, тринадцать: он остановился посмотреть на арабские дома, все еще выкрашенные в синий цвет, чтобы уберечься от опасности, и эта синева защищала их тысячу триста лет – но в конце и она оказалась бессильной. До чего красивы были эти синие арабские дома, с их неожиданными арками и садиками; до чего пустыми смотрятся они сейчас, и бесстрастное солнце светит в проемы снесенных крыш. «Я никогда не испытывал ненависти к арабам», – подумал Элиав. Как он хотел, чтобы они остались. Чтобы их поющие арки и садики, как и раньше, были частью этой земли.

Четырнадцать, пятнадцать: он оказался на маленькой площади, со всех сторон обсаженной деревьями и цветами, которые придавали ей такое очарование. По стене с еврейской стороны тянулись виноградные лозы, а с арабской стороны высились шесть вечнозеленых кипарисов, которые придавали площади строгое достоинство и красоту; здесь Илана и Веред три часа держались под вражеским огнем, и в стройных стволах деревьев еще можно найти застрявшие пули. Осталось позади залитое утренним солнцем синее очарование; и если бы с пролетов лестницы Цфата открывался только этот вид, их стоило бы сохранить.