Жоржетта рассмеялась, ее смех звучал резко, как звон бьющегося стекла.

Скрипучий голос опять завел бесконечную жалобу, но вдруг оборвался. Мужчина чихнул. Один, два, три раза! Это было невероятно комично, и Кинский, который только и ждал, чтобы эти голоса наконец умолкли, сквозь дрему улыбнулся.

— Вот видишь, Жоржетта, я простудился. На палубе ледяной холод.

— А кто заставлял вас гулять по палубе?

— Но ведь я искал тебя. Целый час, сгорая от стыда! Искал по всему пароходу, на всех палубах. Меня сопровождал Харпер. Он сказал: «Где же ваша племянница? Как в воду канула!» Он был уязвлен, это чувствовалось по голосу. Мне крайне стыдно было признаться, что я и ведать не ведаю, где ты. Час, целый час, Жоржетта!

Жоржетта весело засмеялась.

— Я же сказала вам, что была с Китти Салливен в ее каюте. Мы болтали и пили шартрез. Разве уже нельзя зайти к приятельнице и выпить с ней немного шартреза? И это уже не дозволено?

На какое-то время голоса умолкли, и Кинский опять погрузился в сон. Вдруг они снова разбудили его, перепалка стала еще оживленней.

Скрипучий голос мужчины сетовал теперь на то, что взял с собой Жоржетту в это путешествие. На что Жоржетта холодно и дерзко отвечала, что намерена воспользоваться его любезностью не дольше, чем до прибытия в Нью-Йорк.

— Как только мы окажемся в Нью-Йорке, мой уважаемый друг, — кричала Жоржетта, вне себя от гнева, — я больше ни на час вас не обременю! — Потом она сладко зевнула. — О, как я устала. Спокойной ночи! — Щелкнул дверной ключ.

— Жоржетта, — задыхаясь, звал мужчина. — Жоржетта, ma chérie, любимая, умоляю тебя… — Голос стонал: — Жоржетта, Жоржетта!..

Но Кинский уже спал глубоким сном. Он ничего больше не слышал.

Проснулся он на следующее утро, когда в каюту вошел стюард, чтобы убрать посуду после завтрака. Завтрак стоял нетронутым.

— Наверно, уже очень поздно? — спросил Кинский.

— О, прошу вас, сударь, не беспокойтесь, — сказал стюард. — Я только хотел убрать посуду. Простите, пожалуйста.

Было около одиннадцати. Кинский вспомнил о вчерашнем вечере, о своих чудесных ночных грезах, и они мгновенно воскресли в нем. Он пережил во сне счастливейшую пору своей жизни, несомненно, только в ту пору он и был счастлив.

Странный разговор в соседней каюте он совсем забыл. И лишь позднее, днем, он вспомнился ему. Но, быть может, это ему тоже приснилось?

Кинский лежал без движения, испытывая приятную усталость, внутренне совершенно спокойный, почти счастливый. Он наслаждался покоем и редким для него чувством душевного равновесия. Стены скрипели сильнее обычного, и сильнее обычного звякала задвижка на двери каюты. Двигатели работали на полную мощность.

«Сегодня я ее увижу!» — подумал Кинский, поднимаясь.

Погода со вчерашнего дня совсем переменилась. Дул ветер. Волны гневно перекатывались под серыми, низко нависшими облаками. Казалось, и тучи и волны бегут к горизонту в погоне за светящейся полосой, напоминавшей прозрачный черный фарфор. Это уж было подлинное лицо Атлантики! Яростные темно-зеленые валы вздымались и бурлили, образуя колышущиеся горы; по их склонам, подобно ледниковым ручьям, кипя, низвергалась белая пена, и ветер клочьями уносил ее вдаль. До самого горизонта океан рябило могучими белыми гривами.