Однако из этого едва ли следует, что политики должны игнорировать все факторы, объективные и субъективные, которые могут предупредить о кризисе и помочь избежать его.
Споры о детерминизме ведутся с тех пор, как греческие стоики определили два внешне противоречивых фактора: нравственную ответственность личности и «причинность», идею о том, что наши действия – неизбежный результат цепи предшествующих событий [8]. Именно против детерминизма средневековой католической церкви, которая утверждала, что у истории есть единое направление и цель, яростно выступал Макиавелли. История XX в. превращает детерминизм в самую существенную философскую проблему, с которой сталкиваются политики, поскольку за заблуждениями марксизма и прочими глупостями лежит коренная ошибка – слишком буквалистский перенос уроков прошлого в будущее.
Марксизм – классический пример детерминистской философии, но детерминизм также сыграл свою роль в политике умиротворения нацистской Германии в 1930-х гг. Умиротворение обнажило опасность фетишизации силы – у кого она есть и у кого ее нет, – что ставит человека перед трудным выбором – необходимостью либо овладеть силой, либо подчиниться ей. К примеру, издатель лондонской Times Джеффри Доусон, сторонник умиротворения, задавался вопросом: «Если немцы так могущественны, как говорят, не стоит ли нам договориться с ними?» [9]. Чемберлен считал, что перевооружение Германии – вызывающий тревогу, но неизбежный результат ее промышленной мощи, значительного и динамичного населения и стратегического расположения в центре Европы. Таким образом, нацистского лидера остановить невозможно.
В отличие от респектабельного и честного Чемберлена Черчилль был пьяницей и окружал себя «толпой непристойных roués[4]» [10]. Именно такая личность, изменчивая и властолюбивая, оказалась противоядием фатализму Чемберлена. Восторженно-сентиментальное отношение Черчилля к Британской империи не позволяло ему представить исход, на который не мог бы повлиять британский премьер-министр. Таким образом, он понял алогичность отношения Чемберлена к Гитлеру, что свело к нулю влияние самого Чемберлена.
Черчилль по натуре был плюралистом: он верил во взаимодействие многих факторов (особенно в его собственных действиях) и в то, что ни один из них не может определить будущее. Подобно Рональду Рейгану, еще одному лидеру, который оказался более проницательным, чем его косные чиновники из министерства иностранных дел, относившиеся к нему с пренебрежением, Черчилль был одарен нравственной страстью – «чистой ненавистью», – которая оказалась более эффективной, чем прагматизм и фатализм Чемберлена [11]. Фраза из инаугурационной речи Рейгана могла бы быть цитатой из Черчилля: «Я не верю, что судьба накажет нас за наши действия. Я верю, что судьба накажет нас за наше бездействие».
Рейгану в 1980-х гг. могло бы показаться абсурдным утверждение, что холодная война не вечна и что Берлинская стена рухнет. Рейган, таким образом, демонстрировал другую особенность детерминизма: чрезмерный рационализм, недостаток, к которому наиболее склонны политические аналитики и прочие эксперты. Обычный рационально мыслящий человек никогда бы не бросил вызов Гитлеру так, как Черчилль.