– Прости, прости меня, – твердил ты, прося прощения за то, что именно я стала ее матерью.

Ты не вынес ее из детской. Я сидела на полу в коридоре, понимая: наши отношения уже не будут прежними. Я предала твое доверие и подтвердила все твои сомнения.

Когда я наконец вошла к вам, ты укачивал ее в кресле-качалке, закрыв глаза и запрокинув голову. Она грызла соску и икала.

Я приблизилась, чтобы взять ее, но ты предостерегающе поднял руку.

– Какого черта ты себе позволяешь?

Оправдываться не имело смысла. Я ни разу не видела тебя в такой ярости.

Я спряталась в ду́ше и плакала, пока вода в бойлере не остыла.

Когда я вышла, ты жарил яичницу, а Вайолет сидела у тебя на бедре.

– Она просыпается каждый день ровно в три. Я вернулся без пятнадцати пять.

Я смотрела, как ты скребешь лопаткой по сковороде.

– Из-за тебя она плакала час и сорок пять минут.

Я не находила сил поднять взгляд.

– Так происходит каждый день?

– Нет, – твердо ответила я, будто это могло сохранить мое достоинство.

Мы по-прежнему не смотрели друг другу в глаза. Вайолет заволновалась.

– Она хочет есть. Покорми ее.

Ты передал ее мне. Я выполнила твой приказ.

Вечером, в постели, ты отвернулся от меня и произнес, глядя в окно:

– Что с тобой не так?

– Не знаю. Прости.

– Тебе нужно поговорить с доктором.

– Поговорю.

– Я за тебя беспокоюсь.

– Не о чем волноваться.

Я никогда не причиню ей вред, не подвергну опасности.

Спустя годы, когда Вайолет уже нормально спала по ночам, я все равно просыпалась – мне чудился ее плач. Схватившись за сердце, я вспоминала, что натворила. Угрызения совести и необъяснимое удовлетворение от того, что я ее игнорирую. Возбуждение, с которым я писала под смесь музыки и рыданий. Как быстро заполнялись страницы, как трепетало сердце, как стыдно было, когда ты меня разоблачил.

Моя мать не могла находиться в замкнутом пространстве. На пыльных полках пустой кладовой валялся мышиный помет – зверьки наведывались туда за засохшим арахисом и сахарными крошками. На дверях сарая висел замок, вход в подвал был заколочен тремя досками. Сесилия сама забила ржавые гвозди.

Мне было восемь. Изнурительно жарким августовским днем я выбралась из душного дома. Мама сидела во дворе за пластиковым столом и курила. Трава на нашем участке, огороженном ржавой проволочной сеткой, вся пожелтела от зноя. В воздухе витала гнетущая тишина; казалось, голоса соседей не могут прорваться к нам сквозь удушливый смог. Утром я была в гостях у Эллингтонов, и миссис Эллингтон отправила нас отдохнуть в прохладный подвал. Она принесла нам туда покрывало, вареные яйца и апельсиновый сок в пластиковых стаканчиках с нарисованными шариками, оставшихся с дня рождения Дэниела, и мы играли в пикник. Я спросила маму, нельзя ли мне спуститься в подвал. Можно ведь отодрать доски другим концом молотка, как делал папа, когда чинил крыльцо на прошлой неделе.

– Нет, – резко ответила она. – Не приставай.

– Мамочка, пожалуйста. В подвале так прохладно.

– Не приставай, Блайт. Я тебя предупреждаю.

– Ну пожалуйста. Я умру от жары, и это будет на твоей совести.