— Ты права, — говорит он. — Мы все равно его любили.

Чувствую, как мать подносит ладонь к лицу — то ли закрыть его, то ли стереть слезу.

— Но он никогда не лечился. Не желал признать, что болен.

В голосе Элоди жалоба или протест — и матери, и дяде это не понравится.

— Но это невозможно объяснить. Он ехал в Лутон, чтобы оплатить тираж. Наличными. Радовался, что покроет долг. А вечером должен был выступать со стихами. В Поэтическом обществе Кингс-Колледжа. А мы трое — ну, как бы группа поддержки.

— Он любил свои стихи, — говорит Клод.

В голосе Элоди прорывается страдание.

— Зачем он съехал с шоссе и…? Вдруг. Когда только что закончил книгу. И попал в короткий список на Оденовскую премию.

— Депрессия — это зверь. — Клод удивил меня своей интуицией. — Все хорошее в жизни исчезает с твоего…

Его перебивает мать. Голос ее резок. С нее хватит.

— Я понимаю, вы меня моложе. Но надо ли все вам разжевывать? Компания в долгах. Сам в долгах. Работой недоволен. Вот-вот родится ребенок, а он его не хотел. Жена спит с его братом. Хроническая кожная болезнь. И депрессия. Это понятно? Думаете, без вашей театральщины, ваших поэтических вечеров и премий этого мало, и говорите мне: невозможно объяснить? Вы забрались к нему в постель. Считайте, что вам повезло.

Труди тоже прерывают. Крик и грохот опрокинувшегося назад стула.

Тут я замечаю, что отец как-то за всем этим потерялся. Как частица в физике, расплывается в своем полете прочь от нас: уверенный, состоявшийся поэт-учитель-издатель, твердо решивший восстановить свое право на отчий дом — или незадачливый, бесхарактерный рогоносец, простофиля не от мира сего, бесталанный, кругом в долгах и несчастьях. Чем больше мы слышим об одном, тем меньше верится в другого.

Первый звук, вырвавшийся из Элоди — одновременно и слово, и всхлип.

— Никогда!

Чувствую в тишине, что Труди и Клод тянутся к бокалам.

— Не знаю, что он хотел показать вчера вечером. Все неправда! Он вас хотел вернуть. Хотел вызвать в вас ревность. Он и не думал вас выгонять.

Голос ее доносится снизу — она нагнулась, чтобы поднять стул.

— За этим я и пришла. Чтобы вам объяснить, и уж постарайтесь понять. Ничего! Ничего между нами не было. Джон Кейрнкросс был моим редактором, другом и учителем. Он помог мне стать поэтом. Это вам понятно?

Я бездушно сомневаюсь, но они ей верят. То, что она не была любовницей моего отца, должно снять с них какой-то груз, но возникают, наверное, другие вопросы. Неудобная свидетельница того, что у отца были все основания жить дальше. Как некстати.

— Сядьте, — спокойно говорит Труди. — Я вам верю. Пожалуйста, без криков.

Клод снова наполняет бокалы. Пуайи-фюме кажется мне слегка водянистым и резковатым. Может, слишком молодое, не соответствует обстоятельствам. Если забыть о вечерней жаре, мускулистый помероль подошел бы лучше, когда за столом царят сильные эмоции. Если бы был погреб, я спустился бы туда, в пыльный сумрак, и снял бутылку с полки. Тихо постоял бы, вглядываясь в этикетку, и рассудительно кивнув себе, вынес наверх. Взрослая жизнь, далекий оазис. И даже не мираж.