— Давайте спустимся. В холодильнике — бутылка пуйи-фюме.

— Я нет. Пришла только.

— Прошу.

Когда Клод ведет ее мимо матери, они наверняка обменялись взглядом — то есть в ответ на укоризненную стрелу — мирное пожатие плеч. Женщины не обнялись, не притронулись друг к дружке, даже словом не обменялись, хотя их разделяли сантиметры. Труди пропускает их и следом спускается в кухню, где прячутся среди хаоса два обвинителя: этиленгликоль и смузи с Джадд-стрит — пятна для судмедэксперта.

— Если хотите, — говорит мать, ступив на липкие половицы, — Клод сейчас сделает вам сэндвич.

В этом невинном предложении сразу несколько заусениц: гостя так не угощают; Клод в жизни не сделал сэндвича; хлеба в доме нет; а был бы — между двумя ломтями нечего положить, кроме пыли от соленых орешков. И кто вообще рискнет съесть сэндвич на такой кухне? Она подчеркнуто не предложила сделать его лично; подчеркнуто соединила Элоди с Клодом, демонстративно устранившись. Это — обвинение, холодное отторжение, заявление о непричастности, упакованное в гостеприимный жест. Не одобряю, но отдаю должное. Таким тонкостям не научишься у подкастов.

Враждебность Труди благоприятно сказалась на синтаксисе Элоди.

— Спасибо, но крошки не смогу проглотить.

— Но выпить сможете? — спрашивает Клод.

— Могу.

Затем известная последовательность звуков: дверь холодильника, звякнул штопор о бутылку, звучно выдернута пробка, ополоснуты под краном вчерашние бокалы. Пуайи. Прямо через реку от Сансера. Почему бы и нет? Почти половина восьмого. Виноградинки с серой изморозью будут очень кстати в жаркий и душный лондонский вечер. Но я хочу больше. У меня такое ощущение, что мы с Труди неделю не ели. Телефонный заказ Клода меня раззадорил, и очень захотелось дополнения в виде старинного, полузабытого harenges à pommes l’huile. Копченая селедка, восковой молодой картофель, оливковое масло первого отжима, лучок, нарезанная петрушка — млею при мысли о такой entrée[19]. И как тонко оттенило бы его пуайи-фюме! Но как мне убедить мать? Не легче, чем перерезать горло дяде. Эта изящная страна, третья по предпочтительности, никогда еще не казалась мне такой далекой.

Сейчас мы все за столом. Клод наливает, мрачно подняты бокалы в память о покойном.

Среди тишины — благоговейный шепот Элоди:

— Но самоубийство. Это так… так на него не похоже.

— Ну, что, — говорит Труди и не заканчивает. Решила воспользоваться случаем: — Вы давно с ним знакомы?

— Два года. Когда он преподавал…

— Тогда вы не знаете о его депрессиях.

Спокойный голос матери отдается в моем сердце. Какое утешение для нее — поверить в связную историю о душевной болезни и самоубийстве.

— Да, не сказать, что брат мой шел увитой розами тропой утех.

Начинаю понимать, что Клод не самый находчивый лжец.

— Я не знала, — отвечает Элоди слабым голосом. — Он всегда был так щедр. Особенно с нами, знаете, с молодым поколением, которое…

— Совсем другая его сторона, — твердо заявляет Труди. — Я рада, что студенты ее не видели.

— Еще в детстве, — говорит Клод. — Однажды взял и молотком нашу…

— Сейчас не время для этого рассказа. — Оборвав его, Труди еще больше заинтриговала гостью.