Я предложила Анюте переехать ко мне. Она удивилась:

– А Эдик?

– Ну, знаешь, матушка моя! Твой Эдик спокойненько поживет дома. Или у своей мамаши. Ухаживать за ним и подавать ему я не собираюсь!

Анюта обиделась, заявила, что поедет домой. Так. Все делают, как им удобно. И я – в первых рядах. Думаю только о себе. Да, мне не нравится этот самый Эдик. Я его не понимаю, не чувствую. Он совершенно чужой мне человек. К тому же – довольно противный. Глазки бегают как-то беспокойно, ест неопрятно. Но! Это же муж моей дочери! И она полюбила его за что-то! И надо, по крайней мере, уважать ее выбор! Она права – брать ее надо в паре с мужем. А я – дура и эгоистка, правильно.

Просто я устала и не хочу постоянно наблюдать в своей квартире чужого человека. Или на это у меня права нет?

Может быть, и нет. Многие бы с этим согласились.

Леонид уже в палате. Чувствует себя прилично. Если начинаются боли, делают уколы. Я бываю в больнице каждый день. К вечеру, когда я собираюсь домой, он с надеждой спрашивает:

– А завтра?

– Что – завтра? – раздраженно обрываю его я.

Он теряется:

– Завтра придешь?

– А куда я денусь? – Я злюсь, потому что меня раздражает его кокетство.

Через восемь дней его поднимают и ставят на костыли. Ему больно – это видно. Он тихо постанывает и быстро устает. Мне его жалко – ну, конечно, жалко. Он просит его выкупать. И тут я теряюсь. Почему-то не представляю, как увижу его голым. Мне кажется, это неприлично, словно он чужой человек и нагота его тоже чужая. Впрочем, так оно и есть, как ни смешно. К нему, больному, я отношусь как к родственнику. А обнаженный, он уже не родственник, а мужчина. Мужчина, который перестал быть моим. Который был мужчиной с другой женщиной.

Ладно, переживем и это. В ванной я покрикивала на него и старалась отводить глаза.

Его тело, такое знакомое – каждая родинка, каждая выемка, каждый волосок – теперь чужая территория для удовольствий.

В выходные я объявила ему, что поеду к Анюте. Надо убрать, приготовить на неделю еду и погладить белье.

Он скривился обиженно:

– Как, целых два дня? Тебя не будет целых два дня?

– Ну заплачь еще! – бросила я. – Я же на Канары лечу отдохнуть!

Вышла и хлопнула дверью. А потом вернулась.

– Знаешь, милый, – сказала я в приоткрытую дверь, – ты держи себя в руках. И не рассчитывай, что все прошло и все забыто! Никто не забыт, и ничто не забыто! А здесь я по причине того, что я приличный человек. И чувствую свою ответственность. Не перед тобой – перед собой, кстати! Так что не зарывайся и не наглей! Не думаю, что в связи с твоей болезнью в наших отношениях что-то кардинально изменилось. Так-то! – Очень довольная собой, я плотно закрыла дверь.

Раскапризничался. Детка шаловливая и несчастная. Шкодник забывчивый. А я… Я не забыла, нет. Не так все просто, как хотелось бы. Или – не хотелось? Ну, не усложняю же я сама собственную жизнь! Нет. Просто не получается отключить ту часть мозга, где плотненькой пачечкой, столбиком таким, рядком лежат все мои обиды и претензии. И сердце тоже отключить не получается. Даже долг, сострадание и жалость не в состоянии отключить все обиды.