Вскоре я даже не смог ночевать в Иерусалиме. Мы с учениками располагались в деревне Вифании у моего друга Лазаря, а когда не успевали добраться до него, останавливались на Масличной горе у стен города.

Каждое утро я видел, как из пустыни приходит день, пробуждая краски Иерусалима: охру стен, белизну террас, золото Храма, темную зелень кипарисов, фасады домов, окрашенные рукой человека и обжигаемые солнцем. Временами мне казалось, что я властвую над городом. Он манил меня, как яркая игрушка, но быстро утомлял сверканием красок. Он тянулся вверх, возвышаясь надо всем, словно ослепительное пророчество или роскошно одетая блудница.

Еще не доносилось шума с площадей или улиц, а по дорогам, змеящимся в сторону стен, погонщики из Дамаска уже гнали своих верблюдов, женщины несли на головах корзины винограда или иерихонских роз, чтобы продать их у врат города под сенью терпентиновых деревьев. Все стекалось к Иерусалиму. Иерусалим был центром. Иерусалим всасывал в себя всех.

Я бежал.

Я бежал от ненависти фарисеев, я бежал от неизбежного ареста, я бежал от смерти, которая уже грозно обнюхивала меня своим влажным огромным носом. Я едва избежал гнева Понтия Пилата, римского наместника. Он воспринял как угрозу мои заявления о конце старого порядка и приходе нового царства. Его шпионы показали мне монету с его изображением или изображением кесаря, уж не знаю, поскольку безбородые римляне с коротко остриженными волосами все на одно лицо.

– Скажи нам, Иисус, следует ли уважать римского захватчика? Позволительно ли давать подать кесарю или нет?

– Отдайте кесарю кесарево, а Божие Богу. Я не военачальник. Царство мое не от мира сего.

Мои слова успокоили Пилата, но окончательно рассорили меня с зелотами, сторонниками Варравы, которые не погнушались бы использовать меня, чтобы взбунтовать Палестину против римских завоевателей. Мне удалась моя судьба: все обратились в моих врагов.

Я терзался страхом. Я изнемогал и не имел иного оружия, кроме слова.

Мы ушли и укрылись за пределами города. Я хотел набраться сил перед последним сражением. Днем я нуждался в молитве, а по вечерам утешался дружеской беседой, проводя время в бесконечном ужине с учениками. По ночам я окунался в колодезь, чтобы омыться светом, способным разогнать любую тьму.

Я не дрогнул, нет. И не отступил. Но устал бояться. Я испытывал страх опорочить себя самого, посрамить надежды Отца Небесного. Я опасался – как опасаюсь сегодня вечером, – что земной человек, Иисус из Назарета, сын плотника, родившийся в обычных яслях, возьмет надо мною верх силой и жаждой жить. Смогу ли я окунуться в колодезь любви, когда меня будут бичевать? Когда меня прибьют к кресту? Когда у меня останется только один голос, жалкий человеческий голос, чтобы вопить, исторгать крик агонизирующей плоти?

Иуда успокаивал меня:

– На третий день ты вернешься. Я буду рядом. И сожму тебя в своих объятиях.

Иуда никогда не сомневался. Я слушал его часами, я слушал его успокоительные речи, пробивавшие толщу моей неуверенности.

– На третий день ты вернешься. Я буду рядом. И сожму тебя в своих объятиях.