Он засмеялся. Воздух был снова чист, жизнь продолжалась как прежде. Небольшой скандальчик, выпивка с супером — есть о чем рассказать старине Пайкеру.

Энн осторожно нажала на ручку двери купе. Дверь была заперта, как она и предполагала. Она с отвращением смотрела на замызганный вокзал. Ей казалось, что все, ради чего стоило жить, потеряно: она даже потеряла работу. Поезд тронулся, миновал зал ожидания, туалеты, бетон платформы…

«Какой я была дурой, — думала она, — когда воображала, что могу спасти людей от войны. Умерло три человека. Вот и все». Теперь, когда она сама была ответственна за смерть этих людей, она уже не могла чувствовать отвращения к Рэвену.

Она потеряла единственного человека, который был ей дорог. «Страдание всегда считалось искуплением, — думала она, — но потерять его ни за что…» Она не могла предотвратить войну. В газете, оставленной Сондерсом, она прочла, что в четырех странах уже завершена мобилизация, что в полночь истекает срок ультиматума.

Она прижала лицо к окну, чтобы сдержать слезы.

Поезд набирал скорость, проносясь мимо маленькой неоготической церкви, ряда вилл, мимо полей, мимо коров, бредущих к открытым воротам, мимо извилистой дороги, мимо велосипедиста, зажегшего фару. Она принялась напевать, чтобы подбодриться, но не могла вспомнить ни одной мелодии, кроме «Аладдина» и «Это только Кай». Она думала о долгой дороге к дому, о том, как она не смогла пробиться к вагонному окну, чтобы помахать ему, как Дейвис стоял там, загородив спиной окно. Даже тогда мистер Дейвис все разрушил.

Она глядела на бледные, замерзшие поля, и ей пришло в голову, что даже если бы и удалось спасти страну от войны, страна не стоила того, чтобы ее спасать. Она подумала о мистере Дейвисе, об Эки и его жене, о режиссере и мисс Мейдью, о своей квартирной хозяйке с каплей на носу. Что заставило ее играть эту абсурдную роль? Если бы она не пошла обедать с Дейвисом, Рэвен был бы в тюрьме, а остальные живы. Она постаралась вспомнить взволнованные лица, обращенные к светящимся новостям на Хай-стрит в Ноттвиче, но не смогла представить их себе с прежней яркостью.

Дверь открылась, и она подумала, продолжая глядеть в окно на серый, тускнеющий зимний день: «Снова допрос… Неужели им не надоело ко мне приставать?» Вслух она сказала:

— Я уже все написала, разве не так?

— Стоит еще кое о чем поговорить, — ответил голос Матера.

— Зачем ты пришел? — обернулась она.

— Я отвечаю за это дело, — ответил Матер, глядя на пейзаж, уплывающий за ее плечо.

— Мы проверяли то, что ты рассказала. Это очень странная история.

— Это правда, — сказала она.

— Мы связались по телефону с половиной посольств в Лондоне. Не говоря уж о Лиге Наций в Женеве.

Ее напускное равнодушие было разрушено его присутствием, его большими, неуклюжими, когда-то дружескими руками.

— Но что еще я могу добавить?.. Я говорю «извини», когда пролью твой кофе, и вынуждена говорить то же слово, когда убиты все эти люди. Все вышло не так, как я думала. Я ошиблась. Я не хотела сделать тебе больно…

Она заплакала без слез.

— Я получаю повышение. Не знаю, почему-то мне кажется, что я потерпел неудачу, — сказал он и добавил просяще, наклоняясь к ней: — Мы могли бы пожениться. Хотя я понимаю, если не захочешь теперь, то будешь права. Они, наверное, тебя наградят…