Вдруг в сердце Фьоры родилась молитва, и губы начали ее повторять:

– Господи, если я права, сделай так, чтобы я не умерла!

Фьоре захотелось доказать самой себе, что она еще жива, она почувствовала прилив сил, родилось желание что-то делать, хотя бы в этой тесной келье. Она налила в таз воды, скорее содрала, чем сняла с себя траурное платье из тонкого сукна, неприятно пахнущее капустой, и начала мыться самым тщательным образом. Это было совсем не просто: воды было так мало, а грубое мыло, сделанное из сала и древесной золы, не имело ничего общего с прекрасной ароматной жидкостью, которую аптекарь Ландуччи присылал ей из Венеции.

Однако Фьора почувствовала большое облегчение даже от такого мытья. Она нашла гребень и старательно расчесала свои густые черные волосы, которые хранили еще тонкий запах дорогих духов, которыми пользовалась Хатун, когда причесывала ее. Фьора пожалела, что на нее нахлынули приятные воспоминания, и постаралась думать о чем-то другом. Она заплела волосы в одну толстую косу и перекинула ее через плечо. Потом она надела приготовленное для нее в келье белое платье. Оно было сделано из грубой шерсти, сотканной в монастыре, но отличалось безукоризненной чистотой, и его прикосновение было приятно…

Услышав колокольный звон, Фьора прильнула к окну. Она увидела длинную черно-белую вереницу монахинь, направлявшихся в часовню и поющих «Приди, Создатель…». Веревочные сандалии у них на ногах делали поступь беззвучной. Ни одна из монахинь не повернула голову в ее сторону. Вскоре вся процессия скрылась за дверями часовни.

Фьора осталась у окна, слушая доносившееся до нее пение и любуясь зеленью внутреннего сада. Здесь росли лавровые, тисовые и лимонные деревья, между ними тянулись грядки, окруженные низким кустарником, где монахини выращивали лекарственные растения. В центре сада находился выложенный камнем бассейн с тонкой струйкой фонтана, куда прилетали птицы напиться воды.

Было так красиво, спокойно и тихо, что Фьора не могла оторвать взгляда от этой картины. Видимо, это последнее, чем ей дано любоваться. Но, по крайней мере, до самой смерти ее глаза будут наполнены этой красотой. Потом ее взгляд устремится в небо и веки сомкнутся, чтобы не открыться никогда…

Но, странное дело, чем больше Фьора старалась отрешиться от всего земного, тем меньше ей это удавалось.

День тянулся долго. Пленница почти целиком провела его, любуясь садом и наблюдая за голубями. Но вид из окна потерял всякую привлекательность, когда Фьора увидела Иерониму все в том же траурном платье, прогуливающуюся под руку с матерью Маддаленой, будто они давние подруги…

Вдруг Фьора вспомнила то, что однажды ей сказала Кьяра, когда они с ней пришли в монастырь. Настоятельница доминиканского монастыря действительно родственница Альбицци, но мать ее из семейства Пацци. Видимо, именно это родство было причиной той доброжелательности, с которой в монастыре относились к Иерониме. Та сохраняла свою принадлежность к флорентийской знати, а ей, Фьоре, отказывали в праве называться дочерью Франческо Бельтрами. К Иерониме Пацци относились в монастыре с теплом и вниманием, а к ней как к пленнице.