Хруст тундрового наста под ударами шестнадцати тысяч ботинок…

Пар хриплого дыхания из восьми тысяч глоток… Пар над ватными шапками-ушанками, над головами, закутанными шарфами и тряпками… Ожесточенные, слезящиеся от встречного ветра глаза. Белые обмороженные уши и щеки… Кое-кто сгоряча взял с собой кирку или лом – как оружие. Но через пару километров даже самые крепкие, даже Коровин, избавились и от этого груза…

А после тринадцатого километра колонна стала растягиваться, редеть, терять свою отчаянную волю к движению и оставлять на снегу, на насте десятки, а потом и сотни тел. Но никто даже не оборачивался на звук очередного рухнувшего человека…

Зато тех, кто еще держался и двигался, подхлестывал к этому движению все нарастающий по двум сторонам колонны протяжный и надсадный вой. Это, непостижимым образом чуя обильную добычу, со всей окрестной тундры сбегались сюда волки и полярные песцы. Приседая на зады, они сторожили последние движения выпавших из колонны людей и выли от нетерпения. На этот вой спешили из тундры новые волки и песцы, питающиеся падалью…

Колонна зеков уходила из лагеря к железной дороге, к жизни.

Облизывая их обмерзающие пятки, по следам колонны шла смерть.

Далеко за полночь на железнодорожную станцию Мыски пришло не больше пяти сотен человек. В основном это были молодые уголовники – воры в законе, грабители и убийцы, которые боговали в лагере: не выходили на работу, а заставляли «мужиков» и «политиков» отрабатывать за них их нормы. Теперь именно они, сохранившие здоровье и страсть к жизни, сумели преодолеть последние километры мертвой тундры в надежде найти на станции тепло, еду и хоть какое-то укрытие от обнаглевших волков. Но то, что они увидели здесь, доконало самых стойких. Крохотная станция – семнадцать деревенских домиков на высоком берегу замерзшей речушки и кирпичная будка смотрителя у железнодорожного полотна – была, как табором, окружена несколькими тысячами таких же, как они, зеков, которые пришли сюда из других лагерей, тоже брошенных сбежавшей охраной. Эти первоприбывшие давно ограбили насмерть перепуганных жителей деревушки, давно съели все, что было здесь съестного, давно разорвали на портянки, растащили на одежду все, что хоть как-то могло согреть и укрыть от ветра, и давно сожгли на кострах все дрова, припасенные жителями деревни на зиму. Они вообще сожгли все, что могло гореть, включая заборы, собачьи будки и дощатые кузова лагерных грузовиков, брошенных здесь сбежавшей охраной…

Именно здесь, на станции Мыски, Майкл Доввей понял всю безнадежность ситуации. Дальше этой станции идти было некуда. Рельсы уходили по тундре на юг и на север, но и в ту, и в другую сторону до ближайших станций было больше ста километров. Майкл упал на снег у железнодорожного полотна, рядом в отчаянии валились еще сотни. Кто-то истерически смеялся, сидя на снегу, кто-то молча и безумно ел снег пригоршнями, вращая дикими глазами… Да, получалось, что те, кто остался в лагере или вернулся в него, были умнее – они умрут хотя бы в тепле!

Умирая на Бородинском поле, князь Болконский видел над собой высокое облачное небо, медленное кружение крон высоких деревьев. Умирая на станции Мыски, доктор Майкл Доввей видел над собой только холодный красный диск заполярной луны. Он закрыл глаза. Он знал, что нужно переждать этот пробирающий до сердца холод, нужно обвыкнуться с ним, смириться, и тогда придет последнее тепло ОТХОДА, и в этом тепле и ему, и тем тысячам, что лежат рядом с ним, откроется длинный туннель с сияющим вдали светом.