Я тру виски, пытаясь собрать мысли в кучу. Получается плохо.

— И Майклу прямо сейчас позвоните — соображаю, наконец, я — У них раннее, утро — думаю, он уже проснулся. Если Гор сможет прилететь во Францию, буду ему благодарен. Мы видимо остановимся в гостинице при посольстве, пусть там меня ищет.

Поговорив еще немного, мы прощаемся с Клаймичем. Следом за ним начинается вал звонков. Слухи по Москве распространяются быстро — у многих приемники стоят сразу настроенные на Голос Америки, Би-би-си или радио Свобода.

Звонит Альдона по межгороду, потом Лада. Последняя рыдает в голос. У меня самого сердце в клочья разрывается, пока я ее успокаиваю.

Потом быстро переговорил с музыкантами — позвонили Роберт и Коля Завадский. Я уже опаздываю, но понимая состояние коллектива нахожу в себе силы всех подбодрить, заверить в том, что наши размолвки со старшей Кондрашовой никак не вылезут на похоронах Веры. В чем я, кстати, совсем не уверен. Татьяна Геннадиевна 100 % обвинит меня в гибели дочери. Кого же еще?

Бросаю взгляд на часы — пора мчаться в аэропорт. Оставив записку для мамы и потрепав на прощанье по голове притихшего Хатико, направляюсь к машине. Господи, дай мне сил пережить ближайшие три дня…

…Мы подъезжаем к самолету практически одновременно. Я только успеваю выбраться из машины и взять из багажника спортивную сумку, как рядом с нами останавливается еще одна черная Волга. Из нее сначала выходит Сергей Сергеевич, а потом и Александр Павлович — отец Веры, которого я даже не узнал сразу. Вздохнув, роняю сумку на асфальт и делаю шаг им навстречу.

— Александр Павлович… — слова застревают в горле, больше я ничего не могу ему сказать.

Старший Кондрашов постарел разом лет на десять, и сейчас передо мной стоит совершенно другой человек. От прежнего жизнерадостного балагура осталась только тень…

Он сам подходит ко мне. И как-то неловко, по-стариковски обнимает меня, растерянно похлопывая по спине.

— Здравствуй, Витя… Вот видишь, как пришлось нам встретиться…

Сергей Сергеевич тактично отходит к ребятам охранникам, оставляя нас одних. А мы так и стоим, обнявшись, рядом с трапом. В какой-то момент мне даже кажется, что Александр Павлович настолько ушел в себя и так раздавлен горем, что забыл, где он находится. Пожилой мужчина похож сейчас на большого беспомощного ребенка, не понимающего, что происходит вокруг. И я уже начинаю сомневаться, стоило ли нам вообще брать его с собой.

Словно прочитав мои мысли, он тяжело вздыхает и отстраняется.

— Ты не переживай, я в самолете приду в себя, соберусь. Просто дома еще и Татьяна… мне страшно оставлять ее одну.

— Как она?

— Плохо, Вить… совсем плохо. Не знаю, как жена переживет все это. С ней сейчас сестра осталась, но…

— Может, позвонить Львовой, пусть тоже подъедет?

Я думаю еще насчет Брежневой, но сразу отбрасываю мысль. Она точно не поможет. А все остальные наши женщины разъехались и будут в Москве только завтра — послезавтра.

— Нет, не стоит. Вряд ли она сегодня захочет видеть кого-то. Может быть, завтра…?

Подходит Сергей Сергеевич, говорит, что нам пора заходить в самолет. Александр Павлович кивает ему, растерянно оглядывается в поисках своего багажа. Кажется, он даже не помнит, доставал ли его из машины. Кто-то из ребят бросается помочь, я в это время подвожу отца Веры к ступенькам трапа, поддерживая за локоть. Он послушно переставляет ноги, но мыслями где-то далеко. Мужчина явно не в себе, и как он перенесет предстоящие испытания, я даже не представляю. Впереди ведь еще опознание тела в морге…