Он подошел к дверям и распахнул их передо мной. Еще секунду я колебался, затем проследовал вон из кабинета и, минуя его, сухо попрощался.

Впоследствии я никогда не искал общества Пеана. Но как только, через много месяцев, во мне утихло негодование и я вновь обратился к моей памяти, передо мной, как и прежде, предстал человек, для которого техническое превосходство всегда стояло на ступеньку выше гуманных принципов профессии врача. Он, как и некоторые другие пионеры хирургии на стадии зарождения патологической анатомии, когда медицина только начала накапливать знания о раневых инфекциях, пытался добиться прогресса в своей области через поразительно бессовестное отношение к жизни своих пациентов, и он не сошел с этого пути даже после открытия антисептики, когда хирургия приобрела более человечные черты.

Следующим вечером, ровно через сутки после моего визита к Пеану, я вернулся на побережье, отчаявшийся и проклинающий судьбу. Я чувствовал, что мне достанет воли признаться моей Сьюзен, что я занимался отнюдь не подготовкой нашего отъезда в Соединенные Штаты, а следовал по оставленным ей же следам, которые привели меня сначала к доктору Ваубану, а в конечном итоге вынудили поехать в Париж к Жюлю Пеану.

Когда Сьюзен выбежала из дома ко мне навстречу, как она всегда делала, когда я возвращался домой, я испугался. За те немногие дни, что длилась наша разлука, я научился быть беспристрастным и судить со стороны, а потому, несмотря на темный загар, покрывавший ее лицо, я заметил, как сильно она похудела.

«Когда мы теперь уезжаем? – прошептала она, уткнувшись в мое плечо. – Ты ведь все подготовил?!.»

Будто бы вырванный из действительности, убаюканный объятиями, я вмиг лишился всей своей твердости, я разжал кулаки, в которых собрал свою волю. Но все же я избегал откровенной лжи и призвал на помощь правдоподобные увертки.

«Нам должны сообщить, – уверил я. – В ближайшие несколько недель отходит очень много кораблей до Саутгемптона. Но точное время их отправления пока неизвестно…»

Вечером, в лучах заходящего солнца мы расположились на террасе, чтобы поужинать: место, где должна была стоять тарелка Сьюзен, было пусто… «Я уже поела… – оправдалась она, – ты приезжаешь слишком поздно, а я все время очень голодная. Ты простишь меня?..» Она так задорно рассмеялась, с такой нежностью, шагнув из-за стола и обойдя его, приблизила свое лицо к моему, что мне не достало мужества положить конец этой зловещей пляске вокруг страшной правды.

И я молчал. Я был пьян от обмана и мучился от него. Но через несколько часов, когда она лежала рядом со мной при свете луны, положив голову на мою вытянутую левую руку, когда я, казалось, чувствовал на себе ее спокойное и ровное дыхание, я осторожно, чтобы не разбудить ее, отодвинулся в сторону и обнял ее правой рукой. Какое-то время моя дрожащая рука лежала в сантиметре от ее горячей кожи, но я скорее догадывался об исходящем от нее жаре, чем чувствовал его…

Я довольно долго колебался…

Ее тонкая ночная рубашка едва ли могла скрыть дрожь моей руки – думаю, и она могла бы почувствовать ее. Сердце мое часто билось. Мне пришлось призвать все имеющееся самообладание, чтобы совладать с предательской дрожью. Немного уняв ее, своей отвыкшей от медицинской работы рукой я попытался прощупать опухоль. Ее брюшная стенка была расслаблена, поэтому моя рука не встретила никакого сопротивления, даже когда я надавил на нее сильнее, хотя и был при этом предельно аккуратен. Брюшная стенка была совсем тонкой.