жить на деревьях, слезло на землю и стало учиться ходить на двух ногах. Вдруг. От чего-то. Взяло и слезло, взяло и пошло. Освободившимися верхними конечностями, то бишь руками, эти обезьянки стали делать себе разные орудия, а благодаря «упражнениям гортани, языка и губ» как-то ненароком развили членораздельную речь. И получился человек. Почему же другие животные не развились в нечто разумное? Да потому, учил Ламарк, что они были «жалкие и запуганные, они часто вынуждены были обращаться в бегство и прятаться». А речь не развили потому, что не могли сообщить сородичам ничего интересного. Честное слово, это не я что-то извращаю или окарикатуриваю, это сам «великий» Ламарк так писал. Получите без пересказа: «Глазам животных – будь то собака или кошка, лошадь или медведь и т. д. – природа не открывает ничего чудесного и ничего любопытного, словом, ничего, что могло бы их интересовать, за исключением тех предметов, которые служат непосредственно их потребностям или их благополучию». А следовательно, и речь развиться не может, и передние конечности в руки не превратятся. Остается вопрос: что же такого «чудесного и любопытного» полумистическая Природа предъявила тем обезьянам, что ни с того ни с сего слезли с деревьев? Чем «заинтересовала»?

Ответа на этот вопрос не ждите: наука его до сих пор не отыскала, предпочитая с умным видом талдычить, что так, мол, «устроила Природа»…

Ничего удивительного в том, что труды Ламарка стали для «прогрессивно мыслящего» народа тем же, что Библия для верующих. А тут еще подоспел английский геолог Лайель, который камня на камне не оставлял от Кювье и утверждал, что в истории Земли не было ни единой крупной катастрофы – все изменения происходили медленно, практически незаметно…

По теплым морям плыл кораблик английского военно-морского флота под названием «Бигль», то есть «Гончая», а в одной из кают сидел молодой человек в цивильном и взахлеб читал Ламарка с Лайелем. И никто еще не знал, что из этого получится.

Звали молодого человека Чарльз Дарвин, по меркам того времени, первой половины девятнадцатого столетия, он, безусловно, был джентльменом и происходил из хорошей семьи. В частности, был внуком знаменитого британского ученого, которого иные циники именовали чудаком. Дедушка Эразм считал, что время от времени нужно ставить совершенно безумные эксперименты – а вдруг что-нибудь интересное получится?

Забегая вперед, скажу, что ни разу ничего не получилось. Но дедушка Эразм старался изо всех сил. Он, например, часами простаивал перед клумбой с тюльпанами, старательно играя им на трубе – а вдруг что-нибудь интересное выйдет?

В других странах подобных субъектов называют разными словами без особой деликатности – но в доброй старой Англии принято выражаться иначе: «Несколько эксцентричный джентльмен, знаете ли…»

Знаменит дедушка Эразм был прежде всего как острослов, дамский угодник и изобретатель забавных механических приспособлений. Так что «ученым» его именовали главным образом для того, чтобы сделать приятное джентльмену. Его сын наукой не особенно интересовался – он попросту был хорошим и популярным (а значит, и небедным) врачом. И сына Чарльза тоже предпочел бы видеть не сомнительным «ученым» (насмотрелся, надо полагать, на забавы собственного папаши Эразма), а обладателем какой-нибудь солидной профессии, способной принести хороший доход. Как легко догадаться, таковой ему (и совершенно справедливо) представлялась медицина. А потому он отправил юного Чарльза в Эдинбургский университет, на медицинский факультет.