— Хорошо… — вздохнул он, присаживаясь на груду кошм. — Тепло…

Арбан-у-нойон хмыкнул только и подбросил в огонь сухого кизяка — к дымогону поплыла сладковатая гарь.

— Саблю я тебе тоже выделю, — сказал он, — а вот лишних броней не держу, будь добр, сам их добудь, с бою возьми.

— Возьму, — твёрдо сказал Олег и поинтересовался: — Изай Селукович, а кто над вами поставлен? Кто тут сотник, кто тысяцкий?

Куман кивнул и ответил:

— Сотней Эльхутур командует, молодой, да ранний. Такой не просит, такой говорит: «Давай, да побыстрей!» И попробуй скажи ему что поперёк — мигом пожалеешь, что не страдаешь немотой! Не дурак, но умом не остёр, сотник — его законное место. Скажут ему — напади на тысячу врагов и победи! Нападёт и победит. А вот сам думать не привычен, Эльхутуру приказ надобен. Вот тысяцкий наш, Бэрхэ-сэчен, иначе устроен. Бэрхэ-сэчен умён, но разумом лисицы. И бережлив, не позволит бойцам умирать зазря, по нужде только. Вот и исхитряется Бэрхэ-сэчен, чтобы этой нужды не возникало. А уж темник наш, Бурундай-багатур, почти что догнал самого Субэдэя — видит далеко, думает наперёд. У врага ещё только появляется желание, а Бурундай уже предвосхищает его. Правда, неосторожен он, не таит мыслей своих, говорит, как режет, а всем ли правда удобна? Слишком острый клинок плох тем, что иногда прорезает свои ножны… Ты мне лучше ответь, чего это на тебя так Бэрхэ-сэчен взъярился?

— Точно не знаю, но догадываюсь. Если я откроюсь, обещаешь ли сохранить в тайне сказанное?

Изай молча вытащил нательный крестик и поцеловал его.

— Ведомо тебе, — сказал Олег, — что тысяцкий послом был?

— Наслышан.

— А насчет того, что Гуюк-хан тоже слал своих людей к князю киевскому, известно ли?

Изай с интересом посмотрел на Олега.

— Не знал о том, — сказал он, — но не удивляюсь. Хан Гуюк гневлив и мнит себя царём в степи, даже слово Бату ему не указ.

— Гуюк-хан направлял в Киев сначала одного посла, потом другого. И обоих Бэрхэ-сэчен убил.

— Ого!

Половец нахмурился, покачал головой.

— А я ещё и пожурил его за это… — досадливо сморщился Сухов. — Хватило ж ума!

— Если об этом прознает хан Гуюк… — протянул арбан, — то он призовёт своих китайских палачей, и те предадут Бэрхэ-сэчена изощрённой казни. И никто не спасёт тысяцкого, даже Бату-хан, ибо жизнь посла священна! Да-а, Хельгу, трудно тебе придётся… Чую, не отстанет от тебя Бэрхэ-сэчен, пока не сведёт в могилу!

— А это мы ещё посмотрим, — пробурчал Сухов.

После продолжительного молчания он сказал:

— Изай Селукович, научите меня монгольскому.

Половец не удивился просьбе, кивнул одобрительно.

— Правильно мыслишь, а то так и останешься джадом — чужаком. Ну, речь половецкую ты разумеешь, а здесь все ею пользуются. Однако, ежели ты не желаешь всю жизнь в нукерах проходить, то язык Чингисхана знать надобно — на другом с тобою ни нойоны, ни ханы разговаривать не станут… Это, — сказал Изай, подбирая щепотью сушеный творог, — хурут.

— Хурут, — повторил Олег.

— Это… — половец хлопнул по доспеху.

— Куяк! — ввернул Сухов.

— Худесуту хуяг, — поправил его арбан и щёлкнул по шлему: — Дуулга.