Приложив палец к губам, Пуся направляется в туалет, а затем резко меняет курс и исчезает в темноте. Через пару минут возвращается, улыбаясь благодушнее, чем обычно. Наш хозяин Карл решил сэкономить, да только зря, тихонько объясняет мне Пуся под грохот музыки. Охранники с гранатами на поясах — чеченцы. А в петербургском обществе охранники-чеченцы — это перебор. В Петербурге, говорит Пуся, ни один хоть сколько-нибудь важный человек не покажется в клубе, который охраняют чеченцы.

А что же Дима? Прошел еще год, но потом (редкое явление в те времена) московская милиция все же привлекла его к ответственности — может, по приказу одного из Диминых конкурентов, а может (если он не платил налоги), и Кремля. Последнее, что слышали о Диме — он сидит в тюрьме и пытается объяснить, как в подвале его дома оказались два других бизнесмена, полумертвые и прикованные цепями к стене. В романе «Такой же предатель, как и мы» я изобразил Диму, но этот персонаж стал лишь тезкой настоящего. Мой герой — матерый бандит, который, в отличие от своего прототипа, мог бы и впрямь ни с того ни с сего отстегнуть денег на школу, больницу или музей.

В последние годы, пусть это и ребячество, наотрез отказываюсь читать, что обо мне пишут в прессе — и плохое, и хорошее, и всякое-разное. Но какая-нибудь новость нет-нет да и просочится через мою систему защиты, как случилось однажды утром, осенью 1991-го, когда я открыл «Таймс» и обнаружил на развороте собственное недовольное лицо. По кислому выражению этого лица я сразу понял: в тексте вокруг него ничего хорошего обо мне не сказано. Фоторедакторы свое дело знают. В бедствующем варшавском театре, прочел я, дабы отпраздновать конец коммунистической эпохи и ознаменованное им освобождение, решили поставить «Шпиона, пришедшего с холода». Но ненасытный Ле Карре (см. фотографию) потребовал непомерную плату — 150 фунтов за каждый спектакль: «Видимо, такова цена освобождения».

Я вновь посмотрел на фотографию и подумал: именно такое лицо должно быть у субъекта, который только тем и занимается, что грабит бедствующие польские театры. Одышка у него. И наклонности явно дурные. Взгляните только на эти брови. Завтракал я уже без удовольствия.

Успокойся и позвони своему агенту. Первое мне не удалось, со вторым я справился. Моего литературного агента зовут Райнер. Дрожащим, как пишут в романах, голосом, я читаю ему статью. Он случайно, деликатно намекаю я — может быть, только на этот раз, есть ли такая вероятность? — в данной ситуации не переусердствовал, совсем чуть-чуть, заботясь о моих интересах?

Райнер категоричен. Совсем наоборот. С поляками он был просто душкой, они ведь еще только начали приходить в себя после того, как рухнул коммунизм. И в доказательство зачитывает мне, о чем договорился с польским театром. Мы вовсе не 150 фунтов берем за спектакль, уверяет Райнер, а каких-то 26 — стандартную минимальную ставку, или я забыл? Вообще-то да, забыл. Вдобавок права мы им отдали бесплатно. Словом, мы предложили им самые выгодные условия, Дэвид, можно сказать, в трудную минуту сознательно протянули польскому театру руку помощи. Прекрасно, говорю, — я сбит с толку, внутри уже все кипит.