Вера закрыла глаза. Муж взял ее за руку.

– Скоро, Веруша. Час с небольшим, а то и меньше, и мы дома! Ляжешь и будешь отдыхать. Да, моя девочка?

Вера молча кивнула. И тут как подбросило:

– Гена! А Томка? Господи, как мы о ней забыли?

Геннадий Павлович расхохотался:

– Нет твоей Тамарки, сказала, что поедут со сватом гулять по ночной Москве. И просила передать, чтобы ты не волновалась.

Вера приподняла брови, пожала плечом, но ничего не прокомментировала.

Муж осторожно сжал ее руку, но она на его пожатие не ответила.

«Такой, как ты, нет. Такой, как ты, нет». Господи, да что за наваждение! Чертов Красовский.

Действительно, доехали быстро. Вера немного вздремнула.

Из машины вышла покачиваясь, словно пьяная.

Зашли в дом – родные запахи, тишина. Счастье.

Вера поднялась к себе, скинула платье и белье, зашла в ванную, но лезть под душ не было сил. Она посмотрела на себя в зеркало – бледная, измученная, словно вагоны разгружала, а не гостьей сидела, ей-богу.

Она смыла почти облетевшую косметику, наложила на лицо крем, расчесала волосы и наконец легла в постель.

Блаженство. Именно так, и никак иначе: самое настоящее, волшебное сказочное блаженство. Вспомнила, что забыла раскрыть окно. Жаль, но сил вставать нет.

Думала – уснет сразу, в минуту. Но сон не шел. В голове, как в кино, крутилась вся жизнь – Малаховка, дом и сад, бабушка, дед. Мать и отец. Тамарка. Дорога в школу, осень, зима, весна. Лето. Знакомые запахи, звуки. Лай собак по ночам.

Вкус лесной земляники. Жареных сыроежек с картошкой. Ощущение теплой и мелкой пыли в сандалиях. Подгоревшая и страшно зудящая, чешущаяся спина в ситцевом сарафане. Стук яблок о землю. Пенка от сливового варенья. Мокрые, пахнувшие тиной, волосы после купания. Звуки и запах дождя. Кладбище – темное, всегда сырое, под ногами рыжая глина. Слезы, слезы, слезы без конца. Мама, папа, дед. Бабушка. Глухая тоска, удушающая печаль. Бабушкин фартук, пахнувший жареным луком. Слипшаяся конфета в кармане платья. Запах морозца и первого снега.

Электричка, перестук колес, запах пирожков из алюминиевой кастрюли. Жидкий белесый кофе. Натертая мозоль от новых босоножек. Духи «Может быть».

Институт, лето, жара. Теплое, кислое «Жигулевское» – гадость. Подтаявшее эскимо, стекающее по подбородку. Громкий смех и ощущение счастья.

Да и вообще ощущение счастья – постоянное, неизбывное, казалось, что вечное.

И ничего не известно, и ничего не страшит. Ничего.

Вера перевернулась на бок. «Встать и открыть окно, – подумала она, – душновато». Но сил нет. А слезы – вот они, слезы.

Зачем вспоминать? Она закашлялась и привстала на локте, глотнула воды из стакана.

Но в эту минуту ей показалось, что никогда – никогда – она не была счастливее, чем тогда в Малаховке, после смерти бабушки, когда Роберт вернулся. И в те далекие три года в Москве – длинные, вечные три года.

За окном загремел гром.

«Странно, – удивилась Вера. – Вроде бы дневная духота спала, ушла, как не было, и ни грома, ни дождя не ожидалось. Ну и славно, что дождь. Если бы он только мог смыть всю горечь, всю накипь в душе, очистить душу, заставить все забыть, все потери, утраты, пропажи. Обиды, накопленные за долгую жизнь, все унижения, все печали. И ту историю, ее кошмар и позор. Но нет, увы – нет. Ни дождю, ни слезам с этим не справиться. Это со мной навсегда. – И тут же испуганно подумала: – Бога гневлю, накажет. Грех мне. Я ведь такая счастливая! Стыдно признаться, произнести вслух, намекнуть и то стыдно. Наверное, я неблагодарная».