Лодка шла в надводном положении на ровном киле, нарушая океанское безмолвие нудным гудением дизелей. На мостике лишь вахтенный офицер да сигнальщик. Курить всем желающим поочерёдно разрешалось в боевой рубке. В любое мгновение, как только покажется где-то на горизонте силуэт корабля или пятнышко летящего самолёта, субмарина готова была вновь уйти на глубину.

Однако район плавания оказался спокойным. Третьи сутки шли под дизелями - и ни души кругом, океан будто вымер. Он лежал застывшей слюдяной массой, от которой исходило дыхание парной свежести. Солнце палило уже нещадно, разбрызгивая нестерпимо яркие блики своего отражения, раскаляя стальную субмарину как заготовку на углях в горне кузнеца.

В сумерки, когда духота начала спадать, Крапивин разрешил команде выходить на мостик. Отсечный люд повеселел, оживился. Кому же не хотелось из тяжкой, разогревшейся за день донельзя преисподней корабельного чрева выбраться на воздух, чтобы впрок надышаться им. Заядлые курильщики теснились теперь в глубине ограждения рубки. Оттуда несло густым табачным дымом.

Непрядов отпустил вахтенного офицера выпить чаю, сам же взгромоздился на его место, усевшись рядом с сигнальщиком. Тот глазастым кенгурёнком торчал в кармане рубочного ограждения, поминутно вскидывая бинокль и ощупывая линзами размытый горизонт.

Южная ночь синей кисеёй ложилась на воду. Заискрились неправдоподобно крупные звёзды. И у каждой из них было своё извечное, отмерянное людскими судьбами предназначение... Будто в неистовой пляске завораживала страстью цыганская Альдебаран, таинственным костерком теплилась пастушья альфа Волопаса, и лишь где-то у самого горизонта в неизбывном ознобе всё так же трепетала и звала к себе родная Полярная звезда.

Растроганный тишиной и покоем, негромко запел мичман Охрипенко:

Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,

Чому я ни сокил, чому нэ литаю...

Голос у него был густой, бархатистый, каждое слово будто крылышками трепетало. А немного погодя в ткань песни вплелся другой голос, более лиричный и высокий, принадлежавший механику Петру Андреевичу Червоненко. Он как бы перехватил у мичмана инициативу, заставив его следовать предложенной высоте звучания. Оба любили петь в два голоса, как нельзя лучше дополняя друг друга. Рядом со степенным, медлительным мичманом всегда подвижный, взрывной механик напоминал выплеснувшуюся ртуть. Поэтому песни у них получались какими-то приятно многозвучными, переливчатыми.

Однако механик на лодке был человеком самым занятым, обременённым прорвой неотложных дел и потому не позволял себе расслабляться более пяти минут. Пётр Андреевич исчез так же внезапно, как и появился, надо полагать, вспомнив о чём-то важном, что непременно следовало сделать, пока лодка не погрузилась.

Песня оборвалась, осталась недопетой, но её очарованье продолжало властвовать над оставшимися на мостике людьми.

- До чего же благодать, - вглядываясь в поднебесную даль, умиротворённо прогудел из-под навеса Охрипенко. - Ну, як у нас на Полтавщини в майську ночь.

- Там у вас моря нет, - возразил на это старшина Сенин.