— Благодарствую, дяденька, — степенно ответил паренёк и, шустро спрятав наган за пазуху рубахи, унёс куда-то на чердак – я услышал, как над головой скрипнул настил и что-то зашуршало.

Я сидел во дворе у стены дома и грелся в лучах осеннего, но ещё теплого солнца. Отец Серафим занимался чем-то в сарае, ведя своё не особо отличающееся от крестьянского хозяйство. Гриня тоже бегал туда-сюда и убегал по каким-то делам. После полудня, когда солнце уже клонилось к закату, парень взволнованно прибежал откуда-то во двор и бросился к хозяину дома: "Отец Серафим, казаки!.. У старосты остановились".

Священник выпрямился, обеспокоенно посмотрел на меня и проговорил:

— Александр, поди-ка в дом и не выглядывай наружу, от греха. Дай Бог, пронесёт… — и он перекрестился.

Я проковылял на костыле внутрь и уселся на лавке. В груди заныло от тревоги. Мучился ожиданием я недолго. Снаружи окликнули хозяина громкие грубые голоса, и через считанные секунды дверь распахнулась. В комнату вломились двое казаков, один усатый, с серебряными погонами со звёздочками, а второй с бородой, в форме с простыми синими погонами на плечах, загородил собой дверной проём. Званий их, я, понятно, не знал.

— Ты, что ли, большевик? — поигрывая нагайкой, спросил первый, усатый.

— Не большевик, — кратко ответил я, и почувствовал, в горле пересохло. Второй казак оглянулся в дверях и посторонился, и в дом вошёл отец Серафим.

— А, всё одно, красная сволочь, то ли жид, то ли большевик, — ухмыльнулся первый. — Чего расселся? Встать, живо! — он лениво взмахнул нагайкой, и мне как огнём обожгло левую, недавно зажившую руку. — К остальным посадим. Господин есаул с вами со всеми завтра побеседует, — и он нехорошо сощурился, — и в расход.

— Болезный он, с раной. Не по-христиански это немощных бить, — укорил отец Серафим усатого.

— Не лезь, поп, не в своё дело, — отмахнулся усатый. — Как там вы на проповеди говорите: Богу Богово, а кесарю кесарево? Вот и занимайся своим, а мы своим.

— Побойтесь Бога, — проговорил отец Серафим. — Увечный он, не вояка уже…

— Не боюсь я ни Бога, ни черта, — зло ответил казачий офицер. — А это мужичьё я буду стрелять и вешать, чтоб такому быдлу неповадно было.

Я поднялся, опираясь на костыль.

— Ну, пшёл, — рявкнул усатый, и я похромал к выходу. Оба казака вышли за мной.

Видимо, я шёл по улице недостаточно быстро, так как по пути несколько раз меня поторапливали толчками, от которых я падал в пыль, и затем, опираясь на костыль и морщась от боли, вставал на ноги. Рана на ноге разболелась и, видимо, открылась, на штанине в этом месте выступила кровь. Гриня шёл за мной и даже бросился в первый раз мне помогать подняться на ноги, но был отогнан казаками, и усатый слегка протянул по его спине нагайкой, от которой Гриня вздрогнул и сжал зубы. Казак, на счастье для Грини, бил равнодушно и не сильно, иначе бы парня могло сбить с ног или рассечь спину до крови.

— Иди отсель, парень, — нарочито грубо сказал я. — Сам доберусь.

По улице села меня подвели к немалому и богато смотрящемуся одноэтажному дому. Запихнули меня в сарай, в котором уже находились какие-то "постояльцы". Один мужчина в поношенной военной форме, чубатый и усатый, второй парень на вид лет восемнадцати-двадцати, в пиджаке и подпоясанной косоворотке. Я сполз по стене и уселся на землю, вытянув ноги. Познакомился с соседями. Чубатый звался Матвеем, из верхнедонских казаков, а парня звали Иваном, и родом он был из-под Мариуполя, откуда ушёл после оккупации немцами в мае 1918 года. Оба состояли в частях Красной Армии, разгромленных и рассеянных наступлением Краснова, и были пойманы казачьими разъездами.