- Кто копался в моих бумагах? - Тубу разводит руками.
- Перепутаны страницы! И вот - не моя бумага!
- К твоему столу никто не подходит.
- И здесь какие-то записи! - И читает с листа: - Новый сонник - мне приснился странный сон. Что это, Тубу?
- Не знаю, Фатали, душа моя!
- Не знаешь ты, не знаю я, никто не знает! Никто у нас в доме не знает, как эта страница попала в мои рукописи и кто перепутал страницы! Но ты же сама видишь, Тубу! Кто мне это оставил? Джинн, шайтан, кто?
Тубу растеряна, не знает, что сказать.
И карандашом, и чернилами какие-то знаки, вопросы, фразы. Одна судьба - потеряно лицо.
И какая-то из слов то ли пирамида, то ли треугольник - слова друг под другом: Я? А я? А что я? А что же я? А что же все-таки я? И таблица, в которой на одной стороне - Юсиф, Фатали, Я, а на другой, напротив Юсифа, шах, и стрелка к нему, напротив Фатали - царь, и стрелки к шаху и царю, а напротив Я - ?, и стрелки от Я ко всем - и к шаху, и к царю, и к ?, и еще стрелки, соединяющие слова как правого, так и левого рядов.
- Может, ты сам рисовал? - недоумевает Тубу!
Фатали измучен, по ночам плохо спит, пишет и пишет. Переписал и разослал во все концы света столько экземпляров рукописи "Кемалуддовле", что ему мерещится, особенно в часы, когда начинает рассветать и он ложится, чтоб поспать ненадолго перед работой, будто вот-вот выйдет книга; и даже заготовил, собираясь тут же послать, письмо Мелкум-хану с радостной вестью: "Кемалуддовле" издан!
О мой брат! О тот, который, как и я, погружен в горестные раздумья, страдает оттого, что не достиг своих целей, и все выпущенные стрелы пролетели мимо, в небытие; и подавлен, что не понимают современники; наконец-то вышел русский перевод "Кемалуддовле" (и все же верит, что первое издание - на русском)! Готовы и переводы на французском, немецком и английском (тайная типография?). Скоро и они выйдут. А пока посылаю экземпляр русского перевода, жаль, что не знаете этот великий язык. О мой друг, тонущий в горестях, ни я, ни вы, мы оба не сумели прошибить стену непонимания. Сохраните это мое письмо! Пусть будущие поколения узнают, сколько мы претерпели и намучились, ничего не добившись. Может, это удастся им? Но, по правде говоря, и на них, наших далеких потомков, я не очень надеюсь: они ведь порождены и зачаты будут нашими вислоухими современниками! Что ж, такова судьба! Я - частица этой нации, народа. И ничем иным, кроме слов, кроме мечты и надежд, неразлучных чернильницы, пера да стопки белой бумаги, не владею.
ВЕЧНЫЙ ТРАУР
а книгоиздатель Исаков рассматривал рисунки давно обрусевшего иллюстратора Кара-Мурзы, в чьем облике сохранилось нечто нерусское: щекастое лицо, круглые, чуть раскосые, во впадине, подвижные глаза; все, как просил Фатали: на передний план вынесен из четырех флагов красный, и трибуна - нечто вроде мечети-мавзолея с полумесяцем на шпиле; и женщины в чадрах, взгромоздившиеся на плоские крыши лачуг; и мужчины с кинжалами, поднятыми к лицу; у одного, он на переднем плане, помутневший взгляд, вскоре в религиозном исступлении откроет шествие шахсей-вахсей и рассечет кинжалом бритую голову, цензор перелистал книгу, "а как с христианством? никаких?" и строго смотрит на Исакова.