, украшений, тощей пачечки писем, присланных ей братом Тедди из школы (бестолковых, дурашливых, но все-таки единственных писем, полученных ею от мальчика), и коллекции сургучей – по ее мнению, крупнейшей в стране. Был в комнате и большой старый сундук, набитый маскарадными нарядами: отвергнутыми вечерними платьями матери, стеклярусом, шифоном и атласом, жакетами тисненого бархата, газовыми, неявно-восточными шарфами и шалями неких былых времен, замусоленными игривыми боа из перьев, расшитым вручную китайским халатом, привезенным из путешествия кем-то из родственников, атласными шароварами и туниками. Барахлом, прямо-таки созданным для домашних театральных постановок. Когда сундук открывали, из него пахло древностью, нафталином и предвкушением – этот последний, слегка металлический оттенок запаха Луиза приписывала обилию потемневшей золотой и серебряной канители в отделке костюмов. Маскарады и театр – это для зимы, а сейчас шел июль, приближались бесконечные и дивные летние каникулы. Луиза надела льняную тунику и рубашку от Aertex – алую, свою любимую – и отправилась выгуливать Дерри.

Дерри ей не принадлежал. Ей не разрешали заводить собаку, и она, отчасти чтобы поддерживать в себе вызванное этим запретом недовольство, каждое утро водила на прогулку вокруг квартала дряхлого бультерьера соседей. Еще одной причиной этих прогулок было то, что Луизу завораживал дом, в котором жил Дерри. Огромный, видный из глубины ее сада и совершенно непохожий на ее собственный или дома ее подруг. Детей в нем не было. Слуга, который впускал Луизу, всегда уходил, чтобы привести Дерри, и ей хватало времени побродить по черно-белым мраморным плиткам холла, заглянуть в открытые двустворчатые двери галереи и в гостиную за ней. Каждое утро в этой комнате она видела беспорядок, как после роскошного приема гостей: пахло египетскими сигаретами вроде тех, которые курила тетя Рейчел, повсюду всегда стояли цветы с крепким ароматом (гиацинты весной, лилии сейчас, гвоздики и розы зимой), валялись пестрые шелковые подушки, и повсюду – десятки бокалов, открытые коробки шоколадных конфет, иногда ломберные столы с колодами карт, блокнотами для записи очков и карандашами, украшенными кисточками. В гостиной царили вечные сумерки, кремовые шелковые шторы были наполовину задернуты. Луизе казалось, что хозяева дома, которых она никогда не видела, скорее всего, баснословно богатые иностранцы и, наверное, декаденты.

Гулять с Дерри, которому, как говорили, уже тринадцать лет, а значит, девяносто один по таблице собачьих возрастов, которую Луиза составила сама, было довольно скучно, поскольку он мог лишь плестись, поминутно останавливаясь у каждого фонарного столба, но Луизе нравилось вести собаку на поводке, по-хозяйски улыбаться прохожим. Пусть думают, что это ее собака. И к тому же она жила надеждой когда-нибудь застать кого-то из хозяев дома или их друзей-декадентов отключившимися в гостиной и хорошенько рассмотреть их. Прогулка была недолгой, потому что ей полагалось упражняться час до завтрака, до восьми сорока пяти, а потом еще принять холодную ванну – папа считал, что это ей полезно. В свои четырнадцать лет Луиза иногда чувствовала себя очень юной и готовой ко всему, а иногда – истомленной годами, изнуренной, когда требовалось сделать то, чего от нее ждали.