Я провела в Миллбанке очень тягостный день.
Там меня уже знают, и старый охранник на главных воротах словоохотливо со мной заговаривает.
– Никак опять к нам, мисс Прайер? Выходит, мы вам еще не прискучили? Да уж, просто диву даешься, насколько интересен острог для людей, которым не приходится тут работать!
Ему нравится называть тюрьму на старинный манер, «острогом». По тому же принципу надзирателей он иногда называет «приставщиками», а матрон – «доглядчицами». Как-то он сказал мне, что прослужил здесь привратником тридцать пять лет, видел многие тысячи осужденных, проходивших через главные ворота, и знает все самые страшные и дикие истории Миллбанка.
Сегодня опять лило ливмя, и старик стоял у окна в своей сторожке, проклиная дождь, превращавший миллбанкскую землю в жижу. Почва удерживает воду, сказал он; за земляные работы здесь хоть вообще не берись. «Совсем негодная почва, мисс Прайер». Он подозвал меня к окошку и показал место, где в первые годы существования острога находился сухой ров с подъемным мостом, как в средневековом замке. «Одно название, что сухой, на такой-то болотине, – сказал привратник. – Только арестанты все осушат, как Темза опять просочится, – и каждое утро во рву снова воды до краев. Ну и пришлось закопать в конце концов».
Я немного погрелась у очага в сторожке, а потом направилась в женский корпус. Там меня, по обыкновению, проводили к мисс Ридли, для обхода очередных тюремных заведений и служб. Сегодня она показывала мне лазарет.
Как и кухня, лазарет располагается за пределами женского корпуса, в центральном шестиугольнике. В главном помещении стоит резкий, неприятный запах, но просторно и тепло; наверное, арестанткам здесь нравится, поскольку это единственное место, где им дозволено собираться в большом количестве для иной цели, чем работа или молитва. Однако даже здесь женщинам предписано хранить молчание. В обязанности лазаретной надзирательницы входит наблюдать за ними, чтобы лежали смирно и не разговаривали. Для неспокойных больных есть отдельные камеры и кровати с ремнями. На стене висит картина с изображением Христа в разорванных цепях и короткой подписью: «Твоя любовь вразумляет нас».
В лазарете где-то пятьдесят коек. Мы застали там двенадцать-тринадцать женщин, большинство из которых казались очень больными – не в силах даже приподнять голову при нашем появлении; кто-то метался во сне, кто-то трясся и крупно вздрагивал под одеялом, кто-то зарывался лицом в серую подушку, когда мы проходили мимо. Мисс Ридли окидывала каждую из них тяжелым взглядом, а у одной кровати остановилась.
– Вот, полюбуйтесь. – Она указала на женщину, лежавшую с высунутой из-под одеяла забинтованной ногой: голень синевато-багровая, лодыжка под повязкой чудовищно распухшая, толщиной почти с бедро. – На таких пациенток я своего времени не трачу. А ну-ка, Уиллер, расскажи мисс Прайер, от чего у тебя с ногой такая беда приключилась.
Женщина насупилась:
– Извольте, мисс: обеденным ножиком порезалась.
Я вспомнила тупые ножи, которыми арестантки пилили куски баранины, и недоуменно взглянула на мисс Ридли.