Я неподвижно застыла, соображая, что же мне делать, и вдруг над самым ухом раздался шепот, заставивший меня вздрогнуть. Голос спросил: думаешь, ты здесь одна? Разве не знаешь, что я рядом? Я силилась разглядеть, кто со мной говорит, но было слишком темно, я только ощущала чьи-то губы возле своего уха. Я не знала, чьи они – Рут, миссис Бринк, тетушки или кого-то другого. Но по звучанию слов я поняла, что губы улыбаются.

Теперь они появляются каждый день, послания от Селины. Иногда это цветы или ароматы, иногда просто едва заметные признаки чьего-то недавнего присутствия в моей комнате – по возвращении туда я всякий раз обнаруживаю либо сдвинутую с места безделушку, либо приотворенную дверь гардеробной и следы пальцев на моих бархатных и шелковых платьях, либо вмятину на диванной подушке, оставленную чьей-то головой. Послания и знаки никогда не появляются, если я здесь и смотрю в оба. А жаль. Я бы не испугалась. Теперь я бы испугалась, если бы они прекратились! Пока они появляются, я знаю, что они стягивают и уплотняют пространство между мной и Селиной. Они свивают из темной материи некий вибрирующий провод, который тянется от Миллбанка до Чейн-уок и по которому Селина скоро пришлет себя.

По ночам, когда я сплю под воздействием лауданума, провод утолщается. Как же я раньше не догадалась? Теперь я принимаю лекарство с великой охотой. А порой, когда матери нет дома… поскольку провод нужно вить и днем тоже, я порой тихонько захожу в ее комнату и выпиваю дополнительную дозу.

Разумеется, в Италии лекарство мне не понадобится.

Мать стала ко мне чрезвычайно снисходительна. «Маргарет три недели не была в Миллбанке – и посмотрите, как она изменилась! – говорит она Хелен и Уоллесам. – За все время, прошедшее со смерти отца, она впервые выглядит так хорошо!» Мать не знает, что я тайно езжу в тюрьму, когда она отлучается из дому. Не знает, что мое серое визитное платье лежит у меня в шкафу – славная Вайгерс не выдала мой секрет, и теперь не Эллис, а она помогает мне одеваться. Мать не знает о данном мною обещании, о моем бесстыдном и ужасном намерении бросить и опозорить ее.

Иногда я вся холодею, думая об этом.

Но думать надо, хочешь не хочешь. Провод из тьмы совьется, но если мы действительно собираемся скрыться из Англии, если Селина действительно совершит побег – ах, как странно это звучит! мы будто пара разбойников из бульварной прессы! – если Селина и впрямь появится здесь, это произойдет скоро, и мне нужно успеть все спланировать, подготовиться к неминуемым опасностям. Мне предстоит лишиться одной жизни, чтобы обрести другую. Это будет похоже на смерть.

Когда-то я думала, умереть легко, но оказалось – очень трудно. А это… это ведь наверняка будет еще труднее?

Сегодня, пока матери не было дома, я съездила к Селине. Она все еще в блоке миссис Притти и все еще плоха, пальцы у нее кровоточат сильнее прежнего, но она не плачет. Она в точности как я. «Теперь, когда я знаю, ради чего приходится терпеть, я вынесу все, что угодно», – сказала Селина. Страстная решимость горит в ней, но сейчас приглушена, как пламя под ламповым стеклом. Я боюсь, вдруг надзирательницы почуют в ней скрытое возбуждение и обо всем догадаются. Я обмирала от страха сегодня, когда они на меня смотрели. Я шла по тюремным коридорам, и меня била дрожь, как будто я здесь впервые; я вновь явственно ощутила громадные размеры и сокрушительный гнет тюрьмы – ее стен, засовов, решеток, замков, ее бдительных стражей в одеждах из шерсти и кожи, ее запахов и звуков, будто отлитых из свинца. И пока я шла по коридорам, мне казалось, что глупо даже помышлять о побеге отсюда. Лишь когда я увидела Селину и почувствовала ее страстную решимость, ко мне вернулась уверенность.