Я был счастлив в Кембридже, и там я редактировал «Гранту». Лишь одна темная тучка омрачала мой небосвод — выпускные экзамены. Если бы не они, я мог быть счастлив и дальше. Я перевернул страницу учебника истории и закрыл глаза. Никак не получалось представить себя государственным служащим.

Прекрасным августовским вечером мы с отцом сидели на скамье возле крокетной площадки, против того крыла дома, что не относилось к елизаветинской эпохе. Отец вел сложные подсчеты, сверяясь с записной книжкой: что-то прибавлял, что-то вычитал и в конце концов оглашал результат. Я, глядя в землю, вертел в руках крокетный молоток и отвечал довольно упрямым голосом: «Да… Да… Понимаю». Мы решали мое будущее.

Отец к этому времени окончательно убедился, что я недостаточно хорош для правительственной службы. А вот достаточно ли я хорош, чтобы стать директором школы, продолжателем отцовского дела? Сомнительно, однако он решился дать мне шанс. Год в Германии для изучения новейших достижений в области педагогики, еще год-другой практики в закрытой школе, а потом Стрит-Корт: сперва простым учителем, затем младшим партнером, и в конце концов мне доверят руководство школой. У отца в книжечке все было расписано: сколько жалованья я буду получать на первых порах, какой будет моя партнерская доля, какую пенсию я буду выплачивать отцу, когда он отойдет от дел, какую компенсацию назначу братьям за их долю наследства и сколько составит само наследство через пятнадцать лет, когда я освобожусь от всех обязательств и стану сам себе хозяином. Синие чернила, красные чернила, галочки простым карандашом: сколько гордости и надежды отец вложил в эту свою смету, сколько трудился над ней по утрам в своем кабинете, пока я бездельничал на пляже, болтая с самой хорошенькой из хорошеньких барышень, приезжающих отдыхать в Вестгейт.

— Ну, что скажешь, милый?

— Да, хорошо. Спасибо тебе, — ответил я через силу.

Самая хорошенькая из хорошеньких барышень живет в Лондоне, а я вдруг должен ехать в Германию. Какая несправедливость!

— Ты подумай как следует. Я тебя не тороплю.

Перед глазами у меня было длинное северное крыло дома. Отец пристроил большую классную комнату, как только школа наконец преодолела невероятно трудную ступеньку, набрав больше двадцати учеников. А потом их стало тридцать, сорок, пятьдесят… Сейчас наша школа ничем не уступала самым модным школам острова Танет. Исполнилась мечта скромного школьного учителя из Килбурна, бакалавра, с его старомодными костюмами и старомодной бородкой. Он откинулся на спинку скамьи с записной книжкой в руке, вместо мирных газонов видя перед собой длинный ряд унылых школ, сквозь который так долго пробивался к этой, горячо любимой, и мысленно вновь, как и каждый вечер, преклонял колени в благодарственной молитве.

— Отец?

— Да, милый?

— Я думаю… Я думаю… Я бы попробовал стать писателем.

— Это тебе решать.

— Да. Кажется, я решил.

Отец закрыл записную книжку и убрал ее в карман. Сколько сердечной боли он спрятал вместе с ней и никогда ни словом не обмолвился об этом?