Это мое призвание.

И в том она была не одинока.

– Вот же еще зараза-то! – однажды вздохнула Лили, перебирая кипу паспортов и раздумывая, кем ей стать завтра – белошвейкой Мари или прачкой Розалией. – Как я выдержу, когда после войны придется вновь быть собою? Ведь сдохнешь со скуки!

– Ты не скучная, – улыбнулась Эва. На тощем тюфяке она лежала навзничь и смотрела в потолок. – А вот я… Разбирала бумаги и жила в пансионе, делясь ужином с котом.

Сейчас даже не верилось, что она вела такую жизнь.

– Это вовсе не значит, что ты, малышка, скучная. Нет, просто затюканная. Как и большинство женщин, потому как сама женская доля скучна. Мы и замуж-то выходим лишь для того, чтобы чем-то заняться, но, родив детей, понимаем, что с ними еще скучнее, чем с подругами.

– Значит, будем подыхать с тоски, когда все закончится и нужда в нас отпадет, – сказала Эва беспечно, ибо война казалась нескончаемой.

В прошлом августе все уверяли, что мир наступит к Рождеству, но линия фронта на подступах к городу, гул орудий и часы, переведенные на берлинское время, говорили об ином.

– После войны займемся чем-нибудь другим. – Лили сложила паспорта веером. – Хочется чего-то красивого, правда? Чего-то необычного.

Ты и сейчас необычная, не то, что я, – без всякой зависти подумала Эва. Каждая из них хорошо справлялась со своей задачей. Делом Лили было хитро менять облики, превращаясь то в портниху, то в прачку, то в торговку сыром, а Эве надлежало всегда оставаться неприметной серой мышкой.

Однако со временем возникло беспокойство. Ибо кое-кто ее приметил.

В тот вечер, когда последний гость покинул ресторан, Рене Борделон остался в зале. Иногда он любил в одиночестве выкурить сигару, пока персонал бесшумно убирал со столов. Перед немцами Борделон изображал из себя бонвивана и радушного хозяина, но, проводив зрителей, становился похож на одинокую акулу. Порой он оставлял ресторан на попечение метрдотеля, а сам отправлялся на спектакль или концерт либо, облачившись в безукоризненное кашемировое пальто и прихватив трость с серебряным набалдашником, совершал моцион по улицам. Интересно, о чем он думал, когда вот так одиноко сидел в зале, улыбаясь темноте за окнами? Возможно, просто подсчитывал прибыль. С тех пор как Борделон по выговору определил, откуда она родом, Эва старалась держаться от него подальше.

Однако получалось это не всегда.

– Снимите пластинку, – приказал Борделон Эве, собиравшей грязную посуду. Граммофон в углу зала создавал музыкальный фон для немецких клиентов, грустивших по родине. Сейчас на его диске шуршала закончившаяся пластинка. – Шуберт слегка утомил.

Эва подошла к граммофону. Уже перевалило за полночь. С бокалом коньяка Борделон сидел за угловым столиком, на котором еще горели свечи. Все другие столики были пусты, девственную белизну их скатертей нарушили винные пятна, хлебные крошки, осколки разбитых фужеров. С кухни доносилось тихое звяканье – повара прибирали утварь.

– Поставить другую пластинку, мсье? – негромко спросила Эва.

Ей хотелось поскорее закончить смену, прийти домой и записать график движения эшелонов с ранеными, который она подслушала нынче вечером…