Мне захотелось побыть одному, наедине с самим собой пережить переполнявшее меня чувство радости, восстановить в памяти своей все события последних трех дней. Вышел в парк и зашагал к поблескивавшему невдалеке заливу. На полпути услышал оклик:

— Майкл!

«Не оборачивайся, не оборачивайся!» — требовал какой-то внутренний голос, похожий на тот, какой твердил герою знаменитой повести Гоголя Хоме Бруту: «Не гляди!»

«Не вытерпел он и глянул…» Я хорошо помнил, что последовало затем у Гоголя. И все-таки тоже не выдержал и обернулся.

И увидел Брайта. Он приближался ко мне быстрыми шагами. Что оставалось делать? Бежать? Но метрах в десяти водная поверхность преграждала мне путь. Повернуть обратно? Это значило столкнуться лицом к лицу с Брайтом.

На самом берегу я вынужден был остановиться. Через минуту Брайт уже был рядом.

— Ты не хочешь видеть меня? Знаю. Презираешь? И это знаю…

Я молчал.

— Ты ни разу не встретил меня во время Совещания, — я постарался, чтобы такой встречи не произошло, — продолжал говорить Брайт. — Ты по отношению ко мне имеешь право на все: на ненависть, на презрение, на молчание. Но у меня тоже есть право. Единственное. И я от него не отступлюсь.

— Какое у тебя есть право, подонок? — спросил я.

— Право быть выслушанным. Я хочу говорить и буду говорить. А ты можешь молчать. Выслушать меня — единственное, о чем я прошу. После этого мы уже не увидимся. Никогда! Я постараюсь.

Что мне было делать? Повернуться и дать ему по морде — благо этого никто бы не заметил? Но драка?! Драка с этим человеком!.. Да это и не человек — мразь. Наверняка платный агент ЦРУ, ФБР или… какие там еще существуют у них «спецслужбы»!

Я по-прежнему молчал, глядя на поверхность залива.

— Знаю, ты прочел мою книгу о Потсдаме… — начал было Брайт, но тут уже я не выдержал.

— Книгу?! — воскликнул я, оборачиваясь. — Ты называешь этот пасквиль, эту клевету, эту низкую ложь книгой?.. А когда начнешь поливать грязью Хельсинки? Завтра же или подождешь немного?

— Можешь оскорблять меня как хочешь, — с несвойственным ему смирением произнес Брайт. — Даже ударить. Я стерплю.

— Скажите, какой Иисус Христос явился! Он стерпит!

— И ты ни о чем не хочешь спросить меня? Ни одного человеческого слова не осталось для меня в твоем сердце?

— Я бы мог задать только один вопрос: как ты мог?! Но вопросы задаются людям. А ты слизняк. Предатель! Предал наше общее прошлое, нашу молодость, нашу дружбу, наши пусть неоправдавшиеся надежды! Неужели Джейн не чувствует омерзения, когда ложится с тобой в постель? Неужели ты можешь смотреть в глаза сыну?

— Джейн давно не ложится со мной в постель, а глаза сына закрыты…

Брайт произнес это таким странным, таким отрешенным голосом, что я опять не вытерпел и, обернувшись, посмотрел ему в лицо. И оно показалось мне страшным. Мне почудилось, что за этой обвислой кожей ничего нет — ни мяса, ни сухожилий. Брайт походил на мумию, из которой все выпотрошили, а набальзамировать забыли…

— Ничтожество! — сказал я. — Что заставило тебя стать клеветником? Деньги? Но, судя по тому, что мне известно о твоем бунгало с бассейном, ты не умирал с голода… Семейные обстоятельства?.. Может быть, ты стал наркоманом и тебе потребовались деньги на очередную порцию марихуаны или героина?.. Или предложили повышение по службе?.. Видел я тебя на побегушках у Стюарта — такой службе не позавидуешь!.. Что же, наконец, заставило тебя пойти на подлог?