Благодаря неустанному усердию наркома все тюрьмы Советского Союза в конце весны тридцать восьмого были забиты политическими; мест для обычных уголовников катастрофически не хватало. А в Центральном аппарате НКВД лежали, ожидая своего часа, более ста тысяч нерассмотренных дел – несколько тонн альбомов по национальным линиям. Пенитенциарная система не справлялась: заглатывала больше, чем могла переварить, и скоро грозила захлебнуться. Пришла пора притормозить – дать стране остыть и прийти в себя после медицинских процедур, вновь обрести чувствительность к узде и управляемость.

В целом вождь был удовлетворен результатами немецкой операции, хотя она и привела к осложнению отношений с Германией: пять из семи немецких консульств были закрыты еще в прошлом году, а к марту нынешнего германское посольство объявило о закрытии остававшихся двух, в Новосибирске и Киеве, в ответ потребовав ликвидации советских консульств в Гамбурге, Кёнигсберге и Штеттине. Правильность и даже необходимость действий советского руководства подтверждали цифры: если в целом по стране за последние полтора года было осуждено и приговорено к различным мерам наказания всего около одного процента жителей, то в немецкой автономии – целых полтора. Даже среди своих, ручных советских немцев оказалось в полтора раза больше врагов – вот она, благодарность Немреспублики своему крестному отцу! Что уж говорить о немцах настоящих…

Карп был подан вождю еще дымящимся, с долькой лимона в презрительно сжатой пасти. На плите, прикрытые стеклянными крышками, ожидали еще три рыбины – на случай, если хозяин не признает в искусно уложенной на тарелке тушке своего избранника. Но все обошлось: вождь взял приборы и задумчиво застыл над рыбьим телом. Вынул лимон из горячих губ, еще час назад хищно раскрытых и подвижных; всунул палец внутрь, нащупал мелкие твердые зубки. Ковырнул вилкой золотистую жареную кожицу, приоткрыв перламутрово-белые волокна мышц. Есть не хотелось вовсе: шевеление под диафрагмой продолжалось – уместить в желудок еще и карпа, увесистого, маслянисто-тяжелого, было невозможно.

– С собой заверни, – сказал вождь негромко в пространство, сам толком не понимая, зачем тащить в Москву остывающий обед, но уверенный, что его услышат.

И повар, конечно, услышал, и понимающе закивал, скрывая удивление; и завернул в вощеную бумагу, а затем в обычную, а затем положил в картон; крепко, на два морских узла, перевязал суровой ниткой. Везти карпа вождь пожелал в салоне, на соседнем сиденье.

Сидя в автомобиле, зеркально-черном лимузине “Паккард Твелв” с ослепительно белыми колесами, он устало вжимался в мягкое кресло и отрешенно глядел за тройное стекло, где мелькали столетние пихты, буки, каштаны, самшиты; наконец блеснула полированной сталью гладь моря. Бронированные дверцы хорошо изолировали звук: вождь не слышал ничего, кроме приглушенного гудения мотора и биения собственного сердца. Карп ехал рядом, в коробке. Запах его мешался с ароматом кожаной обивки салона, но это странным образом не мешало. Наоборот, было удивительно и радостно оттого, что обоняние принимает безропотно противный ему обычно рыбный дух. Возможно, болезненная чувствительность, которую вождь в последнее время с раздражением отмечал в себе, притуплялась и организм возвращался в прежнее спокойное состояние? Вождь благодарно положил ладонь на картонку с рыбой. Она все еще была теплая.