И тут же, не дав осмыслить сказанное, Дзержинский молниеносным движением выхватил из кобуры маузер и от бедра, по-ковбойски выстрелил. Пуля вошла майору точно в сердце.

— На пику его, — завизжал молодой вор Васька Малаховский и, выхватив из-за голенища заточку, пошел на Контрабаса. Тот, угрюмо молчаливый, не двинулся с места.

— Ну так тому и быть, — прошамкал беззубый и хромой законник Обух, — умел погоны таскать, умей и смерть принять.

— А ну стоять, упырек! — рявкнул Кузнецов и вошел в центр круга, образованного ворами. — Признал меня, Петрович? — бросил он приговоренному.

Тот кивнул. И на том свете, кажется, не забыл бы он того своего карпатского дела.

— Да ты че, фраер? — задохнулся злобой и изумлением Васька.

Ответом ему стал страшный удар ногой в голову. Ушу, как и пыточным премудростям, Николая обучали китайские товарищи. Лютый, матерый волкодав в считанные секунды расшвырял десяток серых хищников. Посреди барака остались только Кузнецов и Петрович.

Из дальнего угла, еле отдышавшись после пушечного удара основанием ладони в солнечное сплетение, Обух крикнул Николаю:

— Ты не в свою тему встрял, Кутузов, сам теперь на пике висеть будешь.

— Если еще какая гнида вякнет, завалю на хрен, — веско сказал Кузнецов и глянул в самую душу Обуху. Тому померещилось, что под черной повязкой, скрывавшей левую, пустую глазницу Николая, притаилось дуло нагана. И он промолчал.

Полыхали последние сполохи «сучьей войны», воры, оставшиеся верными идее своего черного ордена, дорезали тех, которые, побывав на фронте, предали заповедь вечной ненависти к любым «начальникам». И здесь в далеком лагере, привольно раскинувшемся по заснеженно-угрюмой тундре, страсти кипели нешуточные. Только не было до них дела Кузнецову. Его реакции теперь были абсолютно спонтанны и не обусловлены ни государственной необходимостью, ни инстинктом самосохранения. Ведь Николай возвратился из полета по потусторонним коридорам совсем другим человеком. Да и человеком ли вообще — вот в чем вопрос?

— Зря ты это, командир, — тихо сказал Петрович, не поднимая глаз на Кузнецова. — Я вор, вором и умру. Что братва постановила — то закон.

Петрович, известный среди воров под погонялом Контрабас, достал из-за пазухи телогрейки заточку и приставил ее острие к левой стороне груди. Один сильный удар кулака, и она, с хрустом пробив решетку ребер, войдет в сердце.

— Погоди-ка, мил человек, — тихий, но властный голос остановил вора. Высокий седобородый старик возник словно бы из ниоткуда.

— Старец Нил, — пронеслось по бараку. Он взял Петровича за плечи и заглянул ему в глаза.

— Ты над своей смертью не властен, не тебе решать, когда в дорогу отправляться. Она дальняя, трудная, не готов ты к ней. А ты и вовсе хотел сразу в пропасть.

Петрович выронил заточку и упал перед старцем на колени.

«И что ж он так обосрался-то, что на мутацию решился, — размышлял Лаврентий Палыч. — Может, еще и не стал бы я его вервольфам скармливать, все же ученый, штучный экземпляр, не то что демонологи». В глубине души Берия, конечно, понимал, что сам серьезно прокололся. Он должен был предвидеть возможность вмешательства в судьбу Волка потусторонних сил. Теперь идиотская выходка академика всерьез угрожала полигону засветкой. А ведь он был узловым пунктом широкой сети подземных убежищ и коммуникаций, позволявшей ему многие годы тайно контролировать ход событий.