– Вот источник моей осведомленности, – сказал он, подтолкнув папку поближе к Константину. – Здесь все ваше прошлое – предки, друзья, фильмы – словом, полная биография. Теперь это досье ваше, господин фон Мекк, я в нем больше не нуждаюсь.

– Я тоже! – беспечно откликнулся Константин.

И, даже не заглянув в папку, он швырнул ее под стол, в корзину для бумаг.

Затем Геббельс принялся обсуждать со своим гостем «Стальной дождь», «Золотые слезы», «Мирные трапезы» – иначе говоря, фильмы Константина, всякий раз высказывая едкие, но в конечном счете восхищенные замечания, которые в иные времена привлекли бы к нему сердце любого режиссера. За беседой о кино они провели целый час, и первым опомнился Константин… Теперь они двинулись к дверям будто лучшие друзья, хотя по-прежнему один из них был ростом метр девяносто пять, а другой – метр пятьдесят пять.

На пороге Геббельс протянул Константину руку, но тот не пожал ее и даже отвернулся, глядя назад; Геббельс не разозлился, а скорее растерялся, ибо Константин устремил взгляд на портрет Гитлера, висевший на другом конце комнаты; медленно простерев вверх, к портрету, правую руку и постаравшись как можно громче щелкнуть каблуками кожаных мокасин, он изобразил перед разочарованно уставившимся на него Геббельсом безупречное нацистское приветствие, но вдруг, переведя глаза на свою вытянутую руку, изо всех сил растопырил пальцы, повернулся к министру с идиотски-радостной миной и доверительно шепнул:

– А дождик-то все не идет, ваше превосходительство!

Застывший, словно соляной столб, Геббельс впился в него глазами и внезапно залился нервным, визгливым истерическим хохотом; этот звук еще долго преследовал Константина в бесконечных коридорах, и попадавшиеся навстречу подчиненные министра глядели на него озадаченно, с удивлением, а еще чаще, как он заметил, с явным ужасом, вызванным этими непривычными отголосками.

Телефон в отеле звонил невыносимо пронзительно; заспанный Константин протянул руку к ночному столику и опрокинул множество предметов, пока не нашарил трубку. Он приложил ее к уху с крайней осторожностью: хотя ему чудилось, что голова его плавает где-то за сто миль от тела, она была чудовищно тяжелой и одновременно хрупкой, как стекло.

– Алло! – простонал он.

Свежий, хрустальный голосок – голос юности, голос Мод – вызвал у него болезненную гримасу: это эхо весны, этот живой задор только усугубили муки его похмелья.

– Боже мой, это вы, Константин? Как я счастлива слышать вас! Ах, я так переволновалась! Да вы меня слушаете?

– Кто говорит? – пробормотал он, движимый больше любовью к порядку, нежели любопытством.

– Но… это я, Мод! Мод! Это Мод!

– Мод? Какая еще Мод? – спросил он сиплым басом непроспавшегося алкоголика.

– Да Мод же! Господи, Константин, сколько у вас знакомых Мод?!

Голос ее зазвенел так возмущенно, что Константин поспешно отодвинул трубку от уха.

– Ну и что же, что Мод? – сказал он насмешливо. – Вы думаете, вы одна-единственная Мод на всей земле? В некоторых странах – в Кении, например, – Мод водятся дюжинами! Да во всех колониях – в восточных, я имею в виду, – все женщины только и носят это имя – Мод. Это звучит так по-английски, так пикантно и свежо – Мод! Это даже слегка…