И девушки с предельной ясностью понимали – это так и будет.
Нельзя жить на два мира, рано или поздно надо делать выбор. Так или иначе, рано или поздно. Страшно?
Всем страшно, не вы первые, не вы последние…
Девушки переглянулись – и крепко обнялись.
– Сестренка…
– Сестричка моя…
Кто сказал? Кто отозвался?
Да разве это важно?
Терять родную душу, терять единственного в двух мирах человека, которого любишь как себя, – это безумно тяжело. Но выбора нет…
Матильда коснулась щеки сестренки.
– Иди сначала ты.
– А ты?
– Потом и я.
– Тильда, ты всегда была старшей…
– Знаю. И назову свою дочь – Матильдой.
– А я свою – Мария-Элена. – Малена улыбнулась сквозь слезы. Пусть хоть так…
– И будешь рассказывать ей сказки о Донэре и Аллодии…
– А ты расскажешь про Россию, про свою бабушку, верно?
Из глаз Малены текли слезы, и она их не вытирала. Матильда и сама плакала.
– Я в тебя верю, сестренка. Ты справишься.
– И я в тебя верю. Ты думаешь, мы сможем туда пройти?
– Прислушайся, – улыбнулась Матильда. – Не зря я в свое время увлекалась Стругацкими и Хайнлайном… просто – прислушайся.
Малена повиновалась.
– Малечка, детка, вернись ко мне. Я тебя очень прошу, я… я жить без тебя не могу. Я люблю тебя, малышка…
Давид звал ее. Откуда-то из Зазеркалья, звал и верил в ее возвращение. Отсюда – видно.
– Радость моя… не оставляй меня. Боги не могут быть так жестоки. Вернись, Малена, прошу тебя, вернись… если ты не вернешься, я просто брошусь головой вниз из окна, Восьмилапый с ней, с Аллодией…
Рид тоже звал. И был до ужаса искренен в своих чувствах.
Он и правда умрет без нее. Умрет, как чудовище из сказки, до последнего сжимая в руках Аленький цветочек.
Серые кошаки в зеркалах встрепенулись, подняли головы, одновременно, словно тоже были отражениями друг друга, зашевелили лапками. И Матильда с Маленой увидели, как под нажимом острых коготков рвется девичья кожа, как выступают крохотные, незамеченные мужчинами бусинки крови.
Кровь зовет, кровь открывает дорогу между мирами, пока она течет – можно вернуться.
Матильда улыбнулась. И коснулась окровавленной рукой зеркала, в котором отражался Давид.
Оно заколебалось, как вода, заволновалось…
– Вот. Ты можешь идти.
Малена кивнула.
И так же коснулась второго зеркала, в котором отражался Рид.
Поверхность дрожала, переливалась, словно жидкая ртуть… только один шаг…
Как же сложно расцепить руки.
Как же тяжела разлука…
Последний взгляд, глаза в глаза – и пальцы разжимаются. Так тяжело, словно на каждом ногте по гире повисло.
И две тени одновременно проходят в зеркала.
А зазеркальный мир осыпается осколками, трескается, разлетается в пыль… да разве такое может быть?
Нет, не может. Это сон, только сон…
Мария-Элена Домбрийская открыла глаза.
Медленно, очень медленно, словно выныривая из-под воды.
Она лежала в белой больничной палате, щеку щекотал пушистый серый хвост, а ладони крепко сжимал в своих руках Давид.
И говорил, говорил… он даже сразу и не понял, что девушка открыла глаза. Его глаза были закрыты, и по щеке ползла слезинка.
Он бы тоже умер с тоски.