. Что она справилась со своей главной задачей. Она спасла мир.

– Все миры, – шепчет Гвенди. – Кроме нашего есть еще и другие.

Да, ей не хочется уходить озадаченной и сбитой с толку, ей не хочется дрожать от холода, если нагрев скафандра отключится раньше, чем закончится воздух. (Она смутно припоминает, что Кэрол – если ее так зовут – говорила, что тепло будет держаться дольше, но температура внутри скафандра уже начала падать.) У нее есть другой вариант.

Ее огорчает только одно. В 1984 году, спустя десять лет после того, как Ричард Фаррис дал ей на хранение пульт управления, он вернулся, чтобы его забрать. Они сидели в ее маленькой кухоньке. Ели кофейный торт, запивали его молоком, будто старые друзья (в каком-то смысле они и были старыми друзьями), и мистер Фаррис рассказал Гвенди о ее будущем. Он сказал, что ее примут в школу писательского мастерства в Айове, и ее приняли. Он сказал, что ее первая книга получит премию («Ты захочешь надеть свое самое лучшее платье, когда тебе будут вручать награду»), и так и было. Конечно, не Нобелевскую, но книжная премия газеты «Лос-Анджелес таймс» – это тоже не кот чихнул. Фаррис уверил Гвенди, что у нее есть что сказать миру – и что мир будет слушать. Это пророчество тоже сбылось.

Но загадочный мистер Фаррис в его неизменной маленькой черной шляпе не говорил, что ее жизнь – в основном теплая и уютная – завершится в холодной космической пустоте. Он говорил, что она проживет долгую жизнь. Шестьдесят четыре года – это, конечно, уже не молодость, но еще далеко не старость (хотя в 1984-м такой возраст показался бы Гвенди древним). Фаррис сказал, что она умрет в своей постели, в окружении друзей, а вовсе не в одиночестве в открытом космосе, куда ее уносит крошечная ракета с ядерным двигателем, рассчитанным на семьдесят лет бесперебойной работы, а дальше ракета будет лететь бесконечно уже по инерции.

Ты умрешь в окружении друзей. В прелестной ночной рубашке с синими цветочками по подолу, сказал ей Фаррис. Солнце будет светить в окно, и за миг до того, как закрыть глаза навсегда, ты увидишь в небе стаю птиц, летящих на юг. Последний образ красоты этого мира. Будет больно, но совсем чуть-чуть.

Здесь у нее нет друзей – все друзья остались далеко позади.

Скафандр вместо прелестной ночной рубашки.

И уж точно никаких птиц.

Даже солнце на время скрылось, затененное Землей. И почему она плачет? Да, черт возьми, она плачет. Слезы не летают, потому что идет постоянное ускорение. Но от слез туманится щиток шлема. Звезда, за которой она наблюдала – Ригель? Денеб? – расплывается влажным пятном.

– Мистер Фаррис, вы мне соврали, – говорит Гвенди вслух. – Может быть, вы не видели правды. Или видели, но не хотели, чтобы я с этим жила.

Я не соврал, Гвенди.

Его голос звучит так же ясно и четко, как в тот день, сорок два года назад, когда они вместе сидели на кухне и ели кофейный торт, запивая его молоком.

Ты знаешь, что надо делать. Последняя шоколадка еще действует, а значит, время у тебя есть.

Гвенди приоткрывает клапан на левой стороне шлема, чтобы потихонечку выпустить оставшийся воздух. Он исчезает у нее за спиной ледяным облачком. Щиток проясняется, и Гвенди опять видит свою звезду: это не Ригель, не Антарес. Это Сириус. Вторая звезда направо.