Дверь веранды скрипнула, и на пороге гостиной появилась фигура Джедеди. Высокий, худой – о таких говорят «кожа да кости», – он, если бы его нарядить во все черное, вполне мог сойти за проповедника времен первоначального христианства, какими их обычно показывают в фильмах. Однако старик ни в коей мере не стремился следовать этому фольклору и круглый год не снимал спецовки механика, которую в Военно-морских силах США называют рабочим комбинезоном . В любой сезон шоферское облачение Джедеди поражало безукоризненной чистотой и было так туго накрахмалено, что делалось ломким, как картонная упаковка. В болтавшейся на нем как на вешалке жесткой обертке старик казался страстотерпцем, доведшим себя до крайней стадии истощения; его прозрачные светло-голубые глаза по цвету сравнялись с вылинявшей от беспрестанной стирки тканью комбинезона, фуражка с длинным козырьком скрывала голый как бильярдный шар череп. Джедеди было всего шестьдесят пять лет, но долгие годы старательного умерщвления плоти, бесконечных воздержаний и постов произвели в его теле такое чудовищное опустошение, что он казался восьмидесятилетним. Когда его уволили с железной дороги, он начал с угрожающей скоростью терять в весе, и в деревне все решили, что его точит неизлечимая болезнь. Однако ничего подобного не происходило, просто Джедеди перестал нормально питаться, ограничив каждый прием пищи ломтем хлеба и кружкой молока. Он так исхудал, что сельские мальчишки наградили его прозвищем Джек-Фонарь из-за сходства со знаменитым скелетом, который в канун Дня всех святых разгуливает с фонариком из тыквы со свечой внутри.

При появлении отца Джудит вскочила с места. Продолжай она сидеть, Джедеди дал бы ей пощечину. Его не смущало, что это была уже тридцатитрехлетняя женщина: до конца дней Джудит для него останется девчонкой. Сколько раз отец, не стесняясь Бонни и Понзо, давал ей взбучку за подгоревшее варенье, и Джудит никогда не пыталась протестовать. Со смертью Брукса старик стал в доме полновластным хозяином. По правде говоря, Джудит никогда не верила в равенство мужчины и женщины. Раз уж природа не удосужилась сделать самок способными противостоять самцам физически и побеждать их голыми руками, то и голову ломать над этим не стоило. Пресловутое равенство придумали горожанки, дамочки, которые и настоящих-то мужиков никогда не видели. В деревне другое дело – тут каждый играл ту роль, которую назначил ему Господь. Однажды Джедеди ей сказал: «Только представь, как это было бы дико и мерзко, если бы мужчина вздумал рожать детей вместо женщины. Ведь так? Заруби себе на носу: когда девица начинает корчить из себя мужика – это столь же дико и мерзко».

Старик сел за стол, и Джудит поспешила налить ему молока. Обычно в таких случаях молоко оставалось нетронутым, но отец требовал, чтобы перед ним всегда была полная кружка. Если бы Джудит нарушила ритуал, то подверглась бы наказанию. В гневе Джедеди и сегодня мог разложить дочь на столе, задрав ей юбку, чтобы было удобнее, и отхлестать ремнем по ляжкам. Ниже он никогда не бил – синяки на икрах заметили бы соседи. Джудит знала, что порку следовало переносить стоически: отец не выносил хныканья. Однако себя старик тоже не щадил. Нередко можно было видеть, как во дворе он, обнаженный до пояса, наносит себе удары веником из колючих веток.