— Со своей работой он справляется отлично. Никогда ещё не было, чтобы в школе что-нибудь пропало. Обожает, правда, сидеть за канцелярским столом, безобидная в общем прихоть, но мы ему не запрещаем. Прошу извинить, я думаю, вас не очень огорчило это недоразумение. Наш сторож глуховат. Он следит за порядком, убирает классы, очень исполнительный работник. Чем могу быть полезен?

Мама назвала свою фамилию, и завуч встал. Как видно, он знал и уважал моего отца.

Он назвал свою фамилию и опять спросил, чем может быть полезен.

— Ноты… — сказала мама.

— О да! — Он открыл ключом стол и вынул ноты. — Собирался вам отослать, а потом заботы, сына проводил…

Мама взяла ноты.

Мне было не по себе. Гонялись за бедным сторожем из-за каких-то нот. Подумаешь, ноты. Никто их присваивать не собирался, кому они нужны!

— Переезжаем в новое здание, — сказал завуч, — а здесь разместится госпиталь.

Мы попрощались и вышли.

— А я думала, и здесь будут преграды, — сказала мама. — Как просто нам отдали…

— Завуч и не думал ставить нам преграды, — сказал я, — и сын у него на войне. Напрасно только бегали за сторожем.

— Зачем же в таком случае он от нас бегал? — сказала мама.

— Ведь он же ничего не понял, — сказал я.

— Ах, верно, он глухой, — вспомнила мама, — и я забыла.

— Но мы ведь сначала не знали, что он глухой. Правда, мама? Если бы заранее об этом знали, ничего бы такого не случилось…

— Ах, я устала, — сказала мама, — я от всего устала. Конечно, получилось некрасиво.

Мы шли расстроенные, завернули на базар и забыли там ноты.

Сейчас же вернулись, но их уже на прилавке не оказалось.

Мы долго искали.

Мама плакала, если бы мама так сильно не плакала, я бы плакал сам.

Ведь это папины ноты.

Наша курица снесла яйцо.

Мы ходили по комнате и взбивали гоголь-моголь. Взбивали по очереди и пробовали по очереди. Взбивали и смотрели, не стало ли больше, но больше не становилось.

— Не хватит? — спрашивали.

Мама заглядывала в стакан и говорила:

— Мало.

— А сейчас?

— Крутите ещё.

У меня уже рука отваливалась, но я крутил. Стёрлись на ладонях номера хлебной очереди. Гоголь-моголь стал белый, но больше его не стало.

— Ешь, Боба. — Я дал ему стакан, подошёл к газетной горе, которая немного не доставала до потолка, потрогал листы и сказал: — Они должны нас выручить. Бумага сейчас дорогая. На некоторое время они нас здорово выручат.

— Дай-то бог, — сказала мама, — никогда не думала, что нас эта груда выручит.

Я сказал:

— Кем только не мечтал я быть, но разве собирался продавать на базаре газеты?

— Не жалей, — поспешно сказала мама, словно боясь, что я раздумаю нести их на базар.

— Купи мне на базаре пирожок, — сказал Боба.

— Какой? — спросил я.

— Большой.

— Ну, это понятно, а с какой начинкой?

— С любой, — сказал Боба.

— С какой бы ты хотел? Я продам газеты и куплю тебе пирожок с любой начинкой.

— Купи хоть без начинки, — сказал Боба.

Я сидел на полу, перевязывал пачку газет бечёвкой, а мама и Боба смотрели на меня. Любимые мои газеты. Долго они пролежали…

— Ну, вот и всё, — сказал я. — Зачем только я собирал их…

— Чтоб продать, — сказал Боба.