В первый же вечер Кристин попросила, чтобы ей дали взглянуть на ребенка, потому что он плакал не переставая. Девочка была такая жалкая, с большой лысой головкой и маленьким, бессильным тельцем. Она не могла ни говорить, ни даже сидеть. Мать, казалось, стыдилась своего ребенка, и когда на следующее утро Кристин предложила молодой женщине понести немного ее дочку, та охотно оставила ребенка на попечение Кристин, а сама ушла далеко вперед; она, по-видимому, была кукушкой. Но они были очень молоды, и она и ее муж, – лет восемнадцати, не больше; и женщина, видно, устала таскать тяжелого ребенка, который вечно хныкал и плакал. Дедушка малютки был некрасивый, угрюмый и сварливый человек, не очень еще старый; он-то и пожелал отправиться с внучкой в Нидарос – видно, любил ее. Кристин шла в этом шествии последней, вместе с ним и двумя францисканскими монахами, и сердилась на своего спутника из Андабю за то, что тот ни разу не предложил монахам воспользоваться его лошадью. Любому было видно, что молодой монах тяжко болен.

Старший монах, брат Арнгрим, был маленький, кругленький человечек с круглым румяным веснушчатым лицом, живыми карими глазами и рыжим, как у лисицы, венчиком волос вокруг лысой макушки. Он болтал без умолку. Больше всего рассказывал он о бедности, в которой жили они, босоногие монахи из Скидана. Их орден недавно получил усадьбу в этом городке, но они так обнищали, что были почти не в состоянии отправлять богослужения, а церковь, которую они намеревались построить, вряд ли будет когда-нибудь воздвигнута. Он считал виновными во всех бедах богатых монахинь с острова Гимсёй, которые затеяли против них судебную тяжбу. Ничтоже сумняшеся возводил он на них самые тяжкие обвинения. Кристин была не по душе эта болтовня монаха, и маловероятными казались ей его рассказы о том, что аббатиса монастыря была-де избрана не по правилам и что монахини просыпают часы молитвы, и сплетничают, и ведут непотребные речи за столом в монастырской трапезной. Об одной сестре монахине он даже прямо сказал, что люди не верят в ее целомудрие. Но, впрочем, Кристин видела, что брат Арнгрим был добросердечным и услужливым человеком. Он подолгу нес больного ребенка, когда замечал, что у Кристин уставали руки. Когда же ребенок кричал благим матом, монах пускался бежать со всех ног вперед, высоко задирая полы своей рясы, так что можжевельник царапал его черные, волосатые икры, а брызги болотной воды разлетались в разные стороны. Он громко звал молодую мать, крича ей, чтобы она остановилась и покормила голодного ребенка. Потом бежал обратно к больному, к брату Тургильсу; с ним он обращался как самый нежный и любящий отец.

Нечего было и думать о том, чтобы добраться с больным монахом до Йердкинна этой же ночью. Но оба крестьянина из Довра знали, что немного южнее, в стороне от проезжей дороги, близ озера, есть каменная хижина, и туда-то они все и направились. Между тем вечер становился все холоднее. Над болотистыми, топкими берегами озера поднимался белый туман, и березовая роща истекала росой. На западе, над горными вершинами, застыл маленький серп луны, почти такой же бледно-золотистый и тусклый, как само вечернее небо. Все чаще и чаще приходилось останавливаться брату Тургильсу – он сильно кашлял. Брат Арнгрим поддерживал его в это время, вытирал ему лицо и вокруг рта, а потом, покачивая головой, показывал Кристин свою руку, на которой виднелись следы крови от мокроты больного.