По этому поводу — и за то, чтобы Рымарю еще добавилось на том свете, — мы с Егорычем даже выпили по стакану сока, «выжатого» из последнего порошка, присланного от Фонда Солженицына. Думаю, по такому случаю не отказался бы выпить и сам спонсор Фонда. При всей своей амбивалентности по отношению к чекистам поздних времен милосердия к сталинским чекистам Солженицын не испытывал никогда.

Во время законного перекура в туалете стоял гул и намечалась склока. Зэки из других камер злились на свою судьбу — и заодно на нашу камеру, которой повезло. Еще вчера мы были все в одной лодке, сегодня выяснилось, что кто-то — пусть и неизвестно кто — уже доплыл до берега. Из ничего начиналась ругань, нам каждому объясняли, что «все параша» и никого не выпустят никогда.

Зато в цеху царили мир и тишина. Илюша Чайковский играл с Дедом Колымой — который все-таки добился вывода на работу в «инвалидную команду». Эти двое быстро нашли друг друга. Илюша бегал к Колыме с новостями и хохмами из нашего отделения, Колыма учил его жить — хотя существование по понятиям Деда Колымы и не обещало ничего, кроме периодических экскурсий в ГУЛАГ.

Играли они «на руках» — вставать со стула Колыме было сложно. Однако, если отвлечься от тюремных декораций, то возникала иллюзия доброго дедушки, игравшего со внуком, — и еще, если отвлечься от того, что «внук» сидел за «убийство», а «дедушка» — за тяжкое телесное повреждение.

Я же во время «перекура» общался с «растаманами» — Сашей Проценко, которого начали выводить на швейку из Третьего отделения, и с парой ребят из Хабаровска. Парни были совершенно вменяемы и относились к жизни со здоровой долей фатализма, свойственной всем «растаманам» в СПБ. Их рассказы были похожи на диссидентские — много смеха и потом: «тут его и сажают». С Сашей мы продолжали наши теологические беседы, все вместе мы говорили о рок-музыке и даже тихо иногда пели что-нибудь из «Битлз», или «Hotel California»:

— это было прямо про нас.

На швейке стоял стальной шкаф, который был вечно заперт, никто даже не догадывался о его содержимом. Открыли его только прошлым летом. Внутри оказалась древняя радиола и набор пластинок. Советские шлягеры середины 1970-х — видимо, с тех пор в шкаф и не заглядывали. Во время перекуров шкаф открывался, и разрешалось тихо послушать ту или иную песню.

Любаня прислала альбом Эвы Демарчик с «нашей» песней (я добивался получить диск две недели):

Диск я знал — мы слушали его у Якира, это был подарок Ионыча. Когда я его слушал, в горле вставал комок — вспоминалось последнее лето 1979 года. С ноября я больше не мог его слушать.

Когда Любаня исчезла, весь «вольный» мир как будто померк. Обычно в рассказе о разводе всегда звучит нота «отсутствия» чего-то, что было частью тебя. Даже семантика языка подсказывает — «моя половина». В тюрьме все было иначе. Был мир сегодня и сейчас — грубый, жестокий, опасный — и был мир вне тюремных стен. Вдруг тот мир за стенами как будто исчез: в нем не было больше Любани, и мечтать о нем не получалось.