Конечно, это только мемуар, в нем немало артистизма и писательского кокетства, но главное тут названо — точные науки оказались не про Толстого, голова у студента из Самары была занята другим, в этой породистой голове правое полушарие работало куда лучше левого и абстрактное мышление полностью было подчинено образному. К этому надо еще прибавить, что 18-летний Алексей Николаевич был в ту пору фактически женат и едва ли это способствовало учению.

Со своей первой женой Юлией Рожанской Толстой познакомился в Самаре, где она училась в гимназии и играла в любительских спектаклях.

«Время проводим мы чудесно, я один кавалер на 10 или больше барышень и потому как сыр в масле катаюсь, — писал матери Алексей летом 1900 года. — Отношения у нас простецкие, простота нравов замечательная, с барышнями я запанибрата, они даже и не конфузятся. <…> По утрам мы забираемся с Юлией на диван, я — с книжкой, она — с вышиваньем, ну, она не вышивает, а я не читаю»^>{80}.

Мать передавала привет Алешиным знакомым: «Поклонись от меня всем милым барышням, а одной больше всех»^>{81}.

И жаловалась сестре Маше: «Есть теперь у нас темное пятно — это отношения наши к Леле. Он попал под неблагоприятное влияние, которое отстраняет его от нас, а влияние очень сильное. В нем самом идет какая-то смутная еще работа мысли и чувства. Что из этого выйдет?»^>{82}

Вышла сидящая на шее у родителей студенческая семья. Пока молодые учились на первом курсе, обвенчаны они не были — по всей вероятности, ни с той, ни с другой стороны родители не давали благословения на брак. Алексей Николаевич пытался оправдать в глазах родителей свой ранний роман, напирая именно на те особенности своего душевного строя, которые так беспокоили Александру Леонтьевну, и утверждал, что Юля на него хорошо влияет и уберегает от эгоизма:

«Бывает два рода людей. Одни живут для себя, другие — для других. Не трудно мне было понять, что я принадлежу к первой группе. В ней же могут быть бесчисленные подразделения. Одни признают только свое «я» и больше ничего. Другие, кроме этого «я», любят и живут для другого одного человека, одного, так как им не хватает сил и любви на нескольких. Буду говорить откровенно. Сперва «этот другой» были вы (ты и папа), потом постепенно перешло на Юлю. Да, я могу сказать, что она стала для меня всем, она есть цель в жизни, для нее я работаю и живу. <…> Перед Юлей я весь как на ладони, с моими горестями и радостями, с ней я рука об руку иду навстречу будущему».

А далее следовали рассуждения об отчужденности, которая с недавних пор возникла между ним и родителями и которая должна исчезнуть после свадьбы, и резкое несогласие с обвинениями в аристократизме: «О том, что я под влиянием аристократической среды стал стыдиться вас, об этом мне не хочется и говорить, не хочется по-пустому марать бумагу, потому что мало найдется людей, так презирающих всю аристократию, как я».

Верила мать или только делала вид, что верит сыну, но продолжать упорствовать было бессмысленно: доглядывать из Самары за молодыми людьми возможности не было.