Случилось это утром, уже после ухода смен на стройзону, поэтому обратиться за помощью, чтобы хотя бы оттянуть время и узнать, что к чему, было невозможно. Первое отделение в горах — вдруг им нужен топограф? Второе — тюрьма, туда ни за что, если только партия не оказалась кучкой провокаторов, во что верилось с трудом: кто я такой, что я такого знаю и из себя представляю, чтобы ради меня затевать такую сложную операцию, театральное представление? Третье — каторжное, на отшибе, самое строгое, туда поведут тоже лишь в случае, если кто-то сдал. Пятое — рядом, но в нем никого из партии не было, и мало кто понимал, на кого там можно опираться в борьбе. В конце концов выяснилось, что именно туда с Четвертого и перебрасывали около ста строителей. Тамошние бригады не успевали сдать к сроку дом на проспекте Ленина.

Деревянные бараки Пятого оказались холоднее прежнего кирпичного барака, да и prisonniers здесь были не так сплочены меж собой, и каждый смотрел в свой угол. Правда, я тут же встретил знакомого по барже «Сталин» Николишина. К нему прибилось около сотни украинцев, а всего в отделении жило три тысячи узников. В первую же смену выяснилось, что связь с демократами отнюдь не потеряна, так как Четвертое и Пятое работали по-прежнему в одной стройзоне, просто в разных ее концах. Там Николишин обменивался новостями с Нагуло, Грицяком и другими. После той ранней пурги несколько недель держались чуть более теплые, но по-своему страшные дни, когда до обеда стояло тепло, все таяло и мы вымокали до нитки, а после обеда солнце скрывалось и одежда замерзала, мгновенно превращаясь в ледяной панцирь. Единственным способом спастись от холодной смерти было приплясывать, не сдерживаясь, а также не просто размахивать руками, а придумать деятельный труд с резкими движениями конечностями — и тогда ты, по крайней мере, не вымораживался изнутри. На небе яростно сияло магнитное зарево, взмывали как на кардиограмме пики зеленых и оранжевых сполохов. После небесного концерта лагерь завалило снегом, и хозбригады, барахтаясь по плечи в белом, пробивали траншеи к столовой и плацу. Солнце являлось все реже, и просыпаться приходилось в кромешной темноте. Обрывки сна, включение желтой лампочки как карантин между сладким ночным миром и дневным, пахнущим несвободой, легкий озноб и дезориентация, негромкие звуки просыпающихся, наплывающая тоска оттого, что вновь придется выбираться из нагретой койки в холод и темноту, — эти мгновения повторялись ежеутренне, напоминая о зиме в Нацвейлере. Только там до чертежной идти приходилось несколько десятков метров, а теперь — траншеи, траншеи, траншеи и работа в котловане; лишь изредка, все реже и реже без Каратовского, бумажная работа за столом в отапливаемом управлении. Бодрствуя, я часто думал об Анне, но в грезах она уже не представлялась мне, и в каком-то смысле я был благодарен полярной ночи и тяжелой работе за то, что la libido редко напоминало о себе.

В одно из воскресений я устроился на нарах, поставил на колени шахматную доску, положил на нее для твердости лист бумаги, взял карандаш и начал записывать все, что понял еще в Шарлеруа и теперь развертывал, облекал в броские, доходчивые слова. С такой же радостью я когда-то рисовал план родительского дома. С партийцами и Каратовским решено было сначала написать все по-французски с помощью словаря из библиотеки и в случае поимки оправдаться тем, что упражняться в языках не запрещено, — а затем быстро перевести программу на русский и уже в таком виде пронести в стройзону, где заливала фундамент бригада Каратовского.