Мне самому ни Акутагава, ни Гессе, ни Фриш, ни Джойс не нравятся. А нравятся Дюма, ОТенри, Стругацкие. Но упаси боже признаться в этом Пирайненам.

Потому что есть аристократия, и есть плебс. И пока я закатываю глаза и цокаю языком по поводу модных занудных книжек, я аристократ. А заикнусь про Дюма - плебс. А в сервизной пирайненовской обстановке плебсом быть неуютно.

Потом Вадя рассказал, как он в антикварном у одного недоумка ведро для шампанского перехватил. Тот уже в кассу шел и все бурчал, что вот ведь буржуи были - шампанское ведрами пили. А Вадя через голову этого недоумка деньги в кассу просунул. И теперь вот у них ведро для шампанского есть.

Я думаю: как Пирайнены с ведром этим мучаются.

Ведь есть же холодильник... А теперь надо из него лед выгребать, колоть, в ведро складывать. И шампанское в это ведро вставлять. А кто из нас шампанское пьет, кроме как в Новый год? Но я знаю, что Пирайнены будут и лед колоть, и шампанское покупать... Главное - ни у кого ведра нет, а у них есть.

Потом Нина Пирайнен рассказывает про театр греческий, который на гастролях был. И она прорвалась.

И на сцене все не как у нас, и говорят три часа погречески. Ничего, конечно, не понятно. Но все понятно.

Такое непередаваемое ощущение.

А я театр не люблю. Там в первом действии по пьесе пол моют. А в третьем действии уже десять лет прошло.

А пол мокрый. Не верю. И антиквариат не люблю, и шампанское ведрами, и музыку с заскоками, и книжки заумных. Я только чай индийский индийский у Пирайненов люблю. Но чай уже кончается. И Пирайнены собираются на выставку какого-то итальянского ориенталиста или орнитолога. Мазирелли. И меня из вежливости зовут с собой.

Я прощаюсь и говорю, чтобы они приходили сегодня вечером попрощаться. В отместку за Мазирелли говорю. Мол, уезжаю кое-куда. И Пирайненам такое даже не снилось. Не сдержался все-таки...

Они говорят "ну-ну". Только неуверенно говорят.

Они такое от меня впервые слышат. И настораживаются. И говорят, что обязательно. И на ориенталиста своего идут. Или на орнитолога. Кто их разберет. А я к Лиде иду. Могу, конечно, к Лиде и полететь. Но день уже на улице. И люди. И облаков нет. Небо чистое.

...Я тогда со Светкой первый раз серьезно сцепился из-за ее богадельни. И сказал: либо я, либо богадельня! Она сказала: богадельня! Она мартино-иденовский групповой эксперимент проводит, и судьбы молодежи ей дороже личных интересов. Тем более что на месяц вперед три проблемные статьи запланированы.

И я пошел к Целоватову. В жилетку плакаться. Не очень-то и хотелось плакаться, но я-то понимал, что очень Целоватова обижу, если он вдруг узнает не от меня: Ашибаев с женой-Светой расплевался. Поэтому я все-таки пришел.

А вместо Целоватова открывает дверь Лида. Только я тогда еще не знал, что это Лида. Просто красивая рыжая женщина. Такая красивая, что я остолбеневаю.

И стою на пороге.

Она усмехается. Не знаю, откуда у женщин умных такая усмешка. От матриархата, наверное, осталась.

Когда все мужчины детьми были - детьми, которых надо воспитывать, глупости их терпеливо выслушивать.