Он обвел глазами купе, раздумывая, с чего бы начать.

— Ваш чемодан, Тихон Петрович, мы оставим внизу. Наверху его держать опасно: упадет — разнесет вагон на кусочки. А папки ваши мы для начала переправим на вторую полку и вас самого туда же.

— А я что? Я ничего… Мне просто в голову не пришло. Я очень рад, — с кислым видом проговорил Бирюков.

Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в творческие мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов.

Кирилл отправился к проводнику за градусником и лекарствами. Но ни градусника, ни лекарств в вагоне не оказалось.

— Микробы разносить вы умеете, а вот аптечка пустым пуста, — послышался из коридора необычно раздраженный голос Кирилла.

— Вы напрасно, товарищ пассажир, волнуетесь. Я за аптечку не отвечаю. А по своей части я всегда на посту! — оправдывался проводник.

— Так вот запомните: с этой минуты ваш пост — в постели. И попробуйте только его покинуть!

Кирилл вошел в купе, нагнулся и без всякого предупреждения припал губами к моему лбу.

— У вас — тридцать девять, не меньше, — уверенно сказал он. — Когда я был мальчишкой, мама всегда так определяла температуру: губами…

— Эту часть медицинского обслуживания вы можете поручить мне, — сострил из коридора артист.

Кирилл строго-настрого запретил мне подниматься и снова куда-то ушел. Вернулся он минут через двадцать, неся в одной руке дымящийся котелок, а в другой — какие-то аккуратные пакетики.

— Это горячая картошка в мундире, — объяснил он. — Будем делать ингаляцию. А тут вот сода и соль — будем полоскать горло.

С детства я не любила, чтобы в дни болезни ко мне проявляли слишком большое внимание. Мама всегда шумно и нервно хлопотала у моей постели, без конца напоминая о лекарствах, тысячу раз спрашивая, не стало ли мне хуже, и во всем видя признаки грозно надвигающихся осложнений. Кирилл же проявлял свои заботы спокойно, уверенно и даже весело. Но все равно не хотелось, чтобы он видел мои воспаленные глаза, распухший нос и лихорадку на верхней губе. Мне очень хотелось в одиночку справляться с гриппом и температурой.

— Не надо, Кирилл… Отдохните, — просила я.

Но он будто не слышал моих просьб. И эта его бесцеремонность начинала раздражать меня. Я должна была испытывать чувство благодарности, а на самом деле злилась из-за невозможности хоть на время скрыться от его глаз и забот.

Последней большой остановкой была Тула. За окном летела на землю еле заметная дождевая пыль. Дождь был редким, мелким, но безнадежно долгим и нудным. Как только лязг сцеплений и буферов возвестил об остановке, Кирилл сразу направился к двери.

— Сбегаю за жаропонижающим. Дома я лечил бы вас нашими заполярными средствами — самыми надежными: навсегда избавились бы от простуд! А здесь, что делать, обратимся к старику-аспирину или к вашему излюбленному норсульфазолу. Нельзя же с такой высокой температурой выходить в Москве из вагона! Надо сбить градусы.

Я была рада тому, что он хотя бы на полчаса исчезнет из вагона: мне нужно было встать, причесаться, умыться. Присутствие артиста и Бирюкова почему-то меня не смущало. Я попросила Кирилла заодно уж дать срочную телеграмму маме, чтобы она принесла на вокзал теплые вещи.