Сварун удивленно смотрел на него.

- Не уезжай, друг, день клонится к вечеру. Оставайся, наш град - твой дом, в доме - ложе для отдыха и вдоволь еды.

- Мой дом - вольная степь, моя постель - седло, моя еда - битва!

Тунюш посмотрел на Любиницу, теснее прижавшуюся к отцу.

- Не уезжай, говорю я тебе! Смотри, вон два всадника, Боян и Велегост! Погоди, послушаем, какие новости они везут.

- Новости, которые привезут они, для Тунюша - старые истории. Повторяю, не слушай их болтовни, обнажите мечи и покарайте изменников, если вам дорого солнце свободы. Вперед, Церкон!

Услыхав свое имя, конь заржал и выскочил из града.

- Что такое, что с ним, Любиница? Ты его огорчила? Скажи мне, дитя! Он был наш гость, нельзя огорчать гостя! Боги разгневаются.

- Отец, я не огорчала его. Я прислуживала ему и сказала, что останусь с тобой до самой смерти, только с тобой.

Сварун посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

- Неужели он хотел... говори, дитя!

- Не знаю, я ничего не поняла. Странной была его речь.

Отец и дочь умолкли. Тяжкие предчувствия охватили их.

Вскоре в самом деле подъехали Боян и Велегост. Лица их были печальны.

- Говорите, братья, как все было!

- Горе, великое горе, Сварун! Напрасно мы ездили. Жестокая сеча между братьями, ломаются копья, сверкают топоры, волки пожирают стада, ибо нет пастырей. Словно огненный вихрь лютует война от Домбровицы до Черного моря. Только в нашем граде еще покойно. Однако и к границам нашего племени подкатывают волны, вопль ширится, народ сбит с толку.

- Позор, позор! Брат на брата, кровь на кровь! Морана, закрой мои глаза, чтоб не видеть этого!

Старец скорчился на траве, пальцы его рвали бороду, Рыдания сотрясали изнемогшее тело.

Любиница положила голову отца к себе на колени, целовала его лоб, гладила своей нежной рукой седые отцовские кудри. Боян и Велегост опустились на колени и мудрыми словами пытались утешить боль и горечь в душе старика.

В это время в лощине утомленный путник неожиданно увидел развевающийся плащ Тунюша; облаком вздымался он над мчавшимся конем. Ужас охватил путника, кровь застыла в его жилах.

Он упал в высокую траву и пополз в густые заросли.

"Боги, боги, - шептал он. - Пять ягнят, жирных и толстых, пожертвую тебе, Святовит, если ты укроешь меня. Пять, услыш меня и отведи Морану!"

Пригнувшись к конской шее, тунюш мчался, словно его преследовали ведуны, ничего не замечая вокруг. От злобы кровью налили его глаза, побагровело лицо. Скрежеща зубами, повторял он клятву, которую уже дал, когда ему помешали напасть на Эпафродита славины Радован и Исток: "Клянусь золотой короной Аттилы и его прекрасной женой Керкой, течет, разливается кровь! Широкой рекой польется - и все из-за нее!"

- Словно христианский дьявол! - прошептал путник, когда гунн пронесся мимо него. Едва отдышавшись, он вылез из зарослей и поспешил к граду.

Этим путником был Радован, шедший из Константинополя, чтоб передать приветствие Сваруну от его сына Истока.

17

Солнце озаряло Пропонтиду, в порту покачивались рыбацкие ладьи, над Боспором летали чайки. И вдруг молотки на строительстве церкви святой Софии замолкли. Сто надсмотрщиков закричали на десятки тысяч каменотесов.