— Завтра я уезжаю в полк, — ответил полковник, — а сейчас, сударь…

— Ну, так примите, как ставку, этот дом! — в сердцах воскликнул Вирский.

— Да на что он мне?

Князь обвел присутствующих безумным взглядом.

— Кто из вас, господа, готов поставить пятьсот тысяч против этого дома?

— Со всей обстановкой, князь? — иронически спросил один из гостей, пожилой господин с хищным хрящеватым носом, покрытым сетью лиловых прожилок и блеклыми маленькими глазками.

Вирский взглянул на затрепетавшую при этих словах Прасковью Федоровну и кивнул.

— Со всем, что в этом доме мне принадлежит.

Войцех в волнении сжал руку Чигринского. Прасковья Федоровна тихо вскрикнула, закрыла лицо руками и рухнула в кресла, словно ее поразила молния.

— Вот вам и материал для изучения, — усмехнулся Чигринский.

Но Войцех уже выступил вперед и с ненавистью взглянул в глаза князя.

— У меня нет с собой таких денег, — твердо заявил он, — но словом чести ручаюсь…

— Вашему слову я поверю, граф, — вмешался улан, — ваша репутация безупречна.

— Ну что? — Вирский торопливо схватил со стола колоду. — Кто будет метать?

— Мечите вы, — хмуро ответил Войцех.

Остаток ночи прошел как в угаре. Червонная дама выиграла Войцеху руте, и гости, пораженные такой неожиданной переменой обстоятельств, торопливо разъехались, едва простившись с новым хозяином дома. Шемет было испугался, что Вирский умчится искать утешения в объятиях жены, но оказалось, что князь не настолько расстроен проигрышем, как можно было себе представить.

В список проигранного входил ворох счетов от модисток и ювелира, из зеленной и бакалейной лавок, обязательства по выплате отступных родителям девицы Кузиной и прочие затраты. Вирский, вполне пришедший в себя после злополучной игры, казалось, был рад избавиться от лишних расходов. Он даже подмигнул Шемету, поздравив его с «удачным приобретением», но встретив холодный взгляд графа, стушевался.

Прасковью Федоровну, по распоряжению Войцеха, унесли в ее покои, и переговорить с ней у него не вышло. Проснулся он дома, с тяжелой после скверного шампанского головой, осушил заботливо поставленный камердинером у изголовья ковш квасу, спросил кофею и провалялся в постели до полудня, размышляя, что делать со свалившимися на него обязательствами.

К вечеру он, наконец, решился и отправился на Крестовский с визитом. Открыла ему мадмуазель Жюстина, француженка лет сорока, состоявшая при Прасковье Федоровне горничной. Прислуги было немного — еще одна горничная девушка, кухарка и дворник, здоровенный мужик деревенской наружности.

Прасковья Федоровна вышла к нему в премилом капоте и чепчике, по-домашнему, чем изрядно смутила графа. На ее лице все еще виднелись следы слез, румянец стыда окрасил бледные щеки, она была чудо как хороша в своем горе.

Войцех, даже не присев и отказавшись от кофею, сообщил «мадмуазель Полине», что она может не беспокоиться относительно своего положения и видов на будущее, которые теперь он считает своим долгом обеспечить, и свободна от каких-либо обязательств по отношению к нему. Девица зарделась пуще прежнего, пролепетала неловкие слова благодарности, залилась слезами и попыталась поцеловать ему руку.