различные обязанности и права. Требуют содержания, определенности воли, потому что чистая воля есть свой предмет для себя и свое собственное содержание, которого вовсе не оказывается. В такой общей форме она есть лишь формальная воля. Но здесь мы не можем излагать, как умозрительно, исходя из этой простой воли, дошли до определения свободы и благодаря этому до выяснения прав и обязанностей. Можно лишь отметить, что тот же принцип был теоретически формулирован в Германии в философии Канта. Ведь согласно этой философии простое единство самосознания, Я несокрушимая, безусловно независимая свобода и источник всех всеобщих определений, т.е. определений мышления, есть теоретический разум, равно как практический разум как свободная и чистая воля является высшим из всех практических определений. И разум воли заключается именно в том, чтобы _>{411}удерживаться в чистой свободе, во всем частном желать лишь ее, желать права лишь ради права, обязанности лишь ради обязанности. У немцев это осталось мирной теорией, но французы пожелали осуществить это на практике. Теперь возникают два вопроса: почему этот принцип свободы остался лишь формальным и почему только французы, а не немцы, принялись за его осуществление?

К формальному принципу конечно были присоединены более содержательные категории: следовательно главным образом общество и то, что полезно для общества; но цель общества сама оказывается политическою целью, целью государства (см. Droits de l’homme et du citoyen 1791)[46], a именно – сохранить естественные права; но естественное право есть свобода, и дальнейшим определением ее оказывается равенство в правах пред законом. Эти определения находятся во взаимной, непосредственной связи, потому что равенство существует при сравнении многих, но именно эти многие суть люди, основное определение которых тождественно, а именно – свобода. Этот принцип остается формальным, потому что он вытекал из абстрактного мышления, рассудка, а это абстрактное мышление прежде всего есть самосознание чистого разума и как непосредственное абстрактно. Оно еще ничего не выводит из себя, потому что оно еще противополагает себя религии вообще, конкретному абсолютному содержанию.

Что касается другого вопроса, почему французы тотчас же перешли от теории к практике, между тем как немцы ограничились теоретической абстракцией, то можно было бы сказать: французы – горячие головы (ils ont la tête près du bonnet); но причина глубже. А именно – формальному принципу философии в Германии противостоят конкретный мир и действительность с внутренне удовлетворенною потребностью духа и с успокоившеюся совестью. Ведь, с одной стороны, сам протестантский мир дошел в мышлении до сознания абсолютно высшего самосознания, и с другой стороны, протестантизм находит успокоение относительно нравственной и правовой действительности в убеждении, которое само, отождествляясь с религией, есть источник всего правового содержания в частном праве и в государственном строе. В Германии просвещение стояло на стороне теологии; во Франции оно тотчас же приняло направление, враждебное церкви. В Германии все в светских делах уже было улучшено благодаря реформации: такие пагубные институты, как обязательное безбрачие, бедность и леность уже были отменены, не существовало никакого мертвого богатства церкви и никакого направленного против нравственности