На речке на речке на том бережочке
Мыла Марусенька белые ноги
Мыла Марусенька белые ноги
Белые ноги лазоревы очи…
А Василиса, тоже вставши и закрывши глаза, подпевала ему:
Плыли к Марусеньке серые гуси
Кыш вы летите воды не мутите
Воды не мутите свекра не будите
Свекор Марусеньку будет бранити.
А затем они пели в унисон: «Свекор Марусеньку будет брани-и-ти!»
Когда они повторили песню три раза, дядя Толя наконец почувствовал себя почти трезвым.
— Послушай, егоза, — сказал он, наливая зарумянившейся, блаженной Василисе воды из обнаруженного неподалеку родника, — а не пора ли тебе, кстати домой? Ночь уже. Там твои волнуются, небось. А то будут тебя «бранити», как ту Марусеньку из песни.
Василиса кивнула ему.
При одном воспоминании о семье, глаза у Василисы сразу же стали усталые, соловые. Будь ее воля, она бы осталась тут, на поляне, до самого утра. Дядя Толя — он ведь добрый, он точно одолжил бы ей свой волшебный кокон, в котором можно спать даже на снегу. Да и ночи теплые…
— Я бы тебя, конечно, проводил… — извинительно сказал дядя Толя, поглядывая на наполовину опустошенную бутылку «Народного вече» («И когда только успели? Ну, егоза!»).
— Да куда вам провожать… Сами ковыляете, будто инвалид, — сказала Василиса и, бросив на дядю Толю, стоящего с виновато-придурковатым видом у костра, прощальный взгляд, тяжело вздохнула и нырнула в темноту.
Нет, лесного зверья она не боялась. Не зря ведь Волхв ее от лютого зверя заговаривал!
Она боялась отца с братьями.
И, как показало самое ближайшее будущее, правильно делала.
«Кыш вы летите, воды не мутите… Воды не мутите, свекра не будите…» — вертелось на языке у нее. Она так спешила домой, что даже забыла переодеться на подходе к родному селу в свое обычное, латаное и застиранное, исконно муромское платье.
Глава 6
Замуж?
Февраль, 2621 г.
Деревня Красноселье.
Планета Таргитай, система Дена, держава Большой Муром.
После того концерта с «Молочком бешеной коровки» Василиса не появлялась на поляне у дяди Толи три долгих дня.
И хотя дядя Толя был по характеру не из тревожных, даже он начал думать о самом худшем и винить в этом худшем себя.
Поэтому когда звонкий голосок Василисы произнес слова приветствия, дядя Толя был рад не для виду.
Он даже в сердцах кинулся обнять егозу. Но вовремя одернул себя: как бы не подумала чего эдакого, чего у него совсем не было на уме!
Под глазом у Василисы сиял изрядный фингал. Вид у девушки был изможденный, розовые веки набрякли от слез.
И никакого тебе комбинезона! Никаких рюкзачков! И даже серьги — золотые гвоздики — куда-то задевались.
Снова сарафан, притом самый заплатанный и грязный. А ноги? Куда девались парусиновые туфли? Василиса пришла босой!
— Похоже, досталось тебе, егоза, — понимающе сказал дядя Толя.
Он сам провел отнюдь не безоблачное детство и отрочество в обществе живодера-отчима, оператора мясокомбината, и оттого такие вещи чуял нутром.
— Еще и как досталось, дядя Толя!
— Били?
— Учили… Но битие — оно не самое страшное! — всхлипнула Василиса.
— А что тогда самое? В смысле… самое страшное? — спросил дядя Толя. Он чувствовал себя виноватым. Да, пожалуй, и был им.