Солнце пряталось в белесой туманной дымке, наводя на мысль о вечернем дожде. Приятная прохлада растекалась по городу, истомленному палящим зноем, пахло цветущими садами и свежескошенным сеном, которое не так давно привезли на продажу окрестные крестьяне – парики.

Душа юноши пела — в основном словами «Арии», — а будущее виделось таким прекрасным, что даже забывались о прошлом. К тому же вчера удалось-таки уговорить отца Сергия взять деньги. Не ради себя — ради детей, а для этого можно было пойти и на небольшую аферу, называемую Лешкой на привычный ему манер — откатом. Короче, уговорились откатить половину, по здешним меркам, много, обычно здесь брали процентов двадцать пять – тридцать, суммы больше считались дикостью… на что и рассчитывал юноша.

Свернув за угол, он поправил прическу — специально посетил цирюльника, где его побрили, завили, надушили — и, нацепив на лицо улыбку, направился к родному учреждению.

— Здрав будь, дядюшка Аргир!

— Быстрей, быстрей! — вместо ответа замахал старичок – привратник. — Уже все собрались, вот-вот начнут. Сам господин протокуратор приехал! — привратник многозначительно кивнул на богатую упряжку, стоявшую у коновязи.

Лешка поспешно поднялся на второй этаж, в залу для общих собраний, где на специально расставленных скамейках уже сидели служащие Секрета.

— Ну, наконец-то, — потянул парня за рукав Никодим. — Я уж волновался — не опоздал бы!

— Что, уже началось? — усевшись на скамью рядом, Лешка с любопытством осмотрел помещение. Ага — уже установили трибуну… На которую под громкие и продолжительные аплодисменты присутствующих поднялся высокий мужчина в белой, с красной каемкой, далматике, с несколько угрюмым волевым лицом.

— Господин протокуратор Андроник Калла! — благоговейным шепотом пояснил старший тавуллярий, коего Лешка с некоторых пор в неофициальной обстановке называл запросто — дядюшка Никодим. Страшный был крючкотвор, но, как оказалось — совсем даже неплохой человек.

После пламенных речей во славу царствующего императора Иоанна Палеолога, все начальство и особо приближенные к нему люди — в том числе и приглашенный Лешка — отправились для продолжения торжества во взятый напрокат дворец.

Там уже были накрыты столы, играла музыка — арфа, две лютни, флейта, — обширную, украшенную цветами залу, освещали восковые свечи в начищенных до блеска бронзовых канделябрах, расставленных на столе и укрепленных на стенах таким образом, что центр — где стоял стол — оказывался ярко освещенным, как, впрочем, и почти все пространство перед музыкантами, а вот чуть дальше, в углах и альковах сохранялся приятный полумрак. Кроме мужчин, здесь, в нарушение древних византийских традиций, находились и нарядно одетые дамы в богато украшенных на модный бургундский манер платьях. Правда, в отличие от своих западноевропейских сестер, мало кто осмеливался выбривать волосы на лбу, как того требовала мода, но от этих спадавших чуть ли не на глаза затейливо закрученных прядей исходила какая-то загадочность и томная любовная нега. Из рассказов Владоса Лешка знал уже, что подобные вольности — дамы, музыка, танцы — были бы немыслимы в давние, золотые для Ромейской империи, времена, а вот теперь — пожалуйста! Правда, православные иерархи осуждали подобные празднества, но не все, а некоторые — и сами на них с удовольствием приходили, как во-он тот прелат в скромной черной рясе, но с большим золотым распятием на изящной золотой цепи.